Овидий-роман - Егор Зернов

он вручает мне меч и говорит, мол, я вручаю тебе этот меч, держи этот меч, он тебе понадобится, ведь любовь это война, каждый, кто любит, воюет, повестки приходят от бога, мобилизирован каждый, любовь это война, любовь это война, любовь это война, и я твой главный любовник, я твой главный герой-любовник. А я даже не знаю, что мне с ним делать, с этим мечом, он вручил другой меч тебе, ты тоже не знаешь, что с ним делать, а он там стоит в углу, как эпоксидка, как паук в паутине, как незасохшая глиняная статуя в нише, он стоит в углу и смотрит на нас, тупо, сука, смотрит, ждет чего-то. Не нужен мне твой меч, я ему говорю. И ты говоришь ему, не нужен мне твой, сука, меч. И только говорит он, типа воюйте-с, воюйте-с, войте-ссс. Ты закалываешь меня нервным сгибом бровей, я тебя – неосторожным взглядом, мы лежим в крови, как в любви, потом в любви, как в крови, потом в любви, как в войне, и ликует Публий Овидий Назон, изворачивается, потом пишет сцену для своей «Науки любви» (2.711–716). Oн пишет об Ахилле, об Ахилле и Брисеиде, он воображает боевую кровь в виде лубриканта, воздуха не хватает, чтобы закончить предложение. Кажется, именно здесь лопается вся эта милитаристская метафорика Публия Овидия Назона, здесь она доходит до крайнего излома, являет свою уродливость, когда он пишет, что Брисеиде, конечно, приятнее воспринимать касания Ахилла, когда руки его испачканы войной. Мы читаем это и вспоминаем, зачем пишем мы, против чего или параллельно чему пишем мы, исковерканные врученными нам мечами, мы бежим на улицу, расходимся по домам, набираемся сил, пережидаем.

<…>

Ты говоришь ей/ему/им, мол, тебе вдруг хочется жить, ты, наверное, впервые это чувствуешь. Тогда тебе говорят, что такая концепция несостоятельна.

<…>

Мы бежим на улицу, расходимся по домам, набираемся сил, пережидаем. Я подхожу к столу, отхожу от стола, снова подхожу, выкуриваю сигарету, потом еще одну, стряхиваю пепел в коробочку, пялюсь в лист бумаги, дощечку, ноутбук, ложусь на матрас, смотрю в потолок. Ученик никого, оттираю от себя мертвую кожную пыль, и это не последнее, что я знаю о любви и о теле.

<…>

Очень поздно, сейчас мы лежим друг напротив друга, уже целые. Уставшие испытывать тревогу, думать о тревоге, спать с тревогой, говорим что-то. Я говорю «что-то», потому что действительно засыпаю. Я улавливаю далеко не все, но до щелчка, перебрасывающего в утро, я слышу, как ты произносишь нечто, похожее на «Мы обязательно превратимся во что-то еще».

Met. 0.0

Говорить с Публием Овидием Назоном невозможно. Речь его расслаивается, не получается разглядеть на нем хоть сколько-нибудь однозначную эмоцию. При первой встрече он нагрубит, при второй признается в любви, или наоборот. Долгое наблюдение за ним позволяет выделить как минимум две формы или две сущности Публия Овидия Назона.

Одна сущность, и это мы только недавно начали четко понимать, двигается гибким путем, у нее на уме философия дзюдо, она может уступить, только если эта уступка приведет потом к победе. В известном интервью эта сущность Овидия сидит за огромным столом, пропускает свою речь сквозь хорошо подготовленного переводчика, готового поймать изгиб речи, ведь она течет-течет, изворачивается, а он ее раз-два и поймал для себя неожиданно – для этого и готовился. В известном интервью или в одном из известных – в сущности, большой разницы нет, ведь фигура не меняется, основные параметры внешности остаются неизменными, хоть и бывают небольшие несовпадения, заставляющие думать, что за этой ПЕРВОЙ формой стоят еще по меньшей мере двенадцать штук и кто-то из них предназначен для выступлений на банкетах, кто-то нужен для больших речей перед скоплениями народа и т. д. Так вот, внешность всегда примерно одна и та же, речи одни и те же, будто бы есть готовый шаблон или генеральная линия, но не тут-то было, ведь нужно помнить о великой особенности поэзии Публия Овидия Назона: он часто берет определенный шаблон или поэтическую традицию за основу очередного своего сборника и постоянно напоминает, что хорошо знает материал, повторяет все исхоженные тропы или просто повторяет тропы, двигается согласно выработанному руслу. Тут и начинается самое интересное, ведь, когда мы имеем такой автоматизированный калейдоскоп готовых образов, историю литературы, сжатую до схемы, человек за текстом выдает себя на поворотах, его явно заносит, текст сгибается в улыбке, явно снятой с лица автора, и тогда он говорит, например, мочить в сортире или она утонула, и это улыбка неловкого парня в углу вагона, который только что скинул тебе дикпик без разрешения, улыбка твоего одноклассника, улыбка мертвого тела. Ты видел: а это интервью, пусть и не смотрел: а специально. Как и было сказано, предсказуемо все: ужимки, формулировки, эвфемизмы, обстановка, одежда, количество людей за спиной, предсказуемо все, но не твоя реакция, когда ты услышишь или увидишь этот торчащий шов, что-то водянистое и липкое, бьющее через край. Тогда ты подходишь к этому человеку и спрашиваешь, что он думает, когда его называют отцом/жрецом/на-дуде-игрецом, и он отвечает, что его вообще-то называют разными словами. В конце концов эта ПЕРВАЯ форма ускользает, будучи непонятой, от ВРАГА, но оказывается совершенно понятной для того, кто ей доверяет.

Другая сущность Публия Овидия Назона, и ее уместнее всего называть ВТОРОЙ, являет что-то иное. Кажется, она совершенно параллельна первой. Слово «гибкий» тут снова было бы кстати, но о слове «победа» речи не идет, оно изъято из словаря. Вторая форма уступает ни для чего, без задней мысли – она просто уступает, вроде как брызгаешь водой на сахарную вату, подносишь огонь к паутине. Такую персону нельзя назвать провокативной, хоть она и всегда оглядывается на тебя и проверяет реакцию, слушает, что ты отвечаешь, держит руку на твоем пульсе, ей скорее важно, чтобы реакция вообще была. Все неочевидные ходы, сломы ожидания, повороты происходят как бы в себя, они в каком-то смысле насильственны по отношению к себе, но они же освобождают ВТОРОГО. Назначить план, а потом нарушить его. Заучить текст, а потом оговориться в ущерб смыслу, как бы случайно посмеявшись над этим. Это пресловутое стремление залиться в складки общепринятого официального, в те складки, которые можно разорвать изнутри. Как можно меньше игры в многослойность, можно говорить только о поверхности, которая, однако, рассыпается в руках, вроде бумаги в старой книге, ведь она, то есть эта поверхность, отнюдь не однородна.