Овидий-роман - Егор Зернов

Потом можно залезть в костюм, как говорилось ранее, традиционного поэта, поэта на службе у государственной идеологии, забраться на самый верх, все мы видим тебя, светило, мы признаем тебя, но что-то происходит с тобой, как только ты достиг зенита, зрачки твои расширяются, бегают, ты весь не на месте, секунда, и ты взрываешься, раскромсав кусками себя весь небосвод, такое ты солнце, такой ты наш. Побег от пользы, от огня, от воды – исключительно трата. Нет никаких интервью с этой персоной, только кукла, сидящая перед камерой тридцать минут, час, двадцать четыре часа, вот смотри это и думай, зачем все так сделано. Конечно, возникает вопрос, и ты им задаешься: должна же быть и третья фигура, содержащая вышеупомянутые в себе? Тогда перед тобой вывешивается надпись, вроде СПАСИБО ЗА ВНИМАНИЕ, ты идешь домой через бетонные плиты, бордюры, через ровный асфальт.

Ars [не атопос, но скорее сам Овидий]

1. Я никогда не могу договорить то, что говорю, полностью. Фрагменты речи всегда лезут в постскриптум. Тем более когда я обращаюсь к тебе, тем более когда ты обращаешься ко мне. Это совершенный избыток текста, аудиодорожка, надписи посреди видеоряда, субтитры, постоянное послесловие, постоянное предисловие, которое не подводит к произведению, труду в смысле опуса, роману. Казалось бы, все сказано, информация передана, но я повишу еще немного на трубке, поболтаюсь, пришлю пару стикеров, потом перейду на что-то нечленораздельное, потом папопикалюдалка и так далее.

2. Чтобы помыслить тебя, я воображаю ландшафты. Это, конечно, что-то виртуальное, я будто нахожусь в какой-то онлайн-игре, где можно делать определенные клочья земли приватными и обустраивать их, другие игроки не имеют права эту землю трогать, и при попытке что-то сделать с ней (взрыть, построить объект, открыть запертую дверь) на экране высвечивается надпись, оповещение об этой невозможности взаимодействия. Поэтому я просто брожу по поверхности. Один из ландшафтов, о которых я говорю, – это огромное поле для игры в мяч. Hе хочется говорить «футбольное» или «баскетбольное», так как это было бы слишком значимо – это огромное поле для игры в мяч, поросшее травой, будь там ворота, они были бы без сетки, будь там щит с кольцом, отсутствовала бы корзина. В той точке поля, где изначально нахожусь я, расположены большие белые трибуны из дерева, они тоже поросли высокими растениями, краска слезает, поэтому, если сесть на одну из скамеек, она налипнет на одежду. Здесь были навесы, но сейчас их нет, и днем в глаза и на кожу палит солнце. С одной стороны, все эти подробности ничего не значат, ведь это скорее конкретное место из детства – оттуда и детали, но, с другой стороны, мне нравится думать о нем как о чем-то, что не стремится быть полезным, не пытается быть удобным, за что я тебя и люблю. Прямо сейчас, наверное, ночь, темнота, это место за городом, поэтому небо по-настоящему черное, звезды отчетливы, типа дырок в мешке, где-то такое уже было. Поле сложно разглядеть, это теперь какой-то бездонный котлован, в который я спускаюсь сквозь страх, ведь издалека слышно, как пробегают животные, точнее, что-то пробегает передо мной. Медленно я достигаю самого поля, здесь в меня дышит холод, трава забирается под брюки, щекочет, царапает, я продолжаю идти вперед, дохожу до центра, время разыгрывать мяч, в этой точке очень много потенциала, ведь именно отсюда я могу направиться куда угодно, почему-то именно отсюда, но тут и страшнее всего, так как я никак не спрятан, поэтому я дрожа продолжаю идти вперед. Когда поле кончается, начинается густой сосновый лес, высокий лес, здесь особенно тяжело: я перешагиваю через поваленные деревья, муравейники, труху, мягкую землю. Вокруг много острого и шершавого: кора и колючка. Затем за стволами я начинаю видеть ресницу на щеке, помаду, наверное, – это относится к тебе, и оно мерцает, смотрю секунду, пропадает, является снова. Камера начинает скользить быстрее, это якобы последняя анимация, она уже проходит сквозь стволы, ветки, бугорки, но только чтобы наткнуться на такие же, как и раньше, трибуны, поле для игры в мяч, непролазный лес.

3. Идеал книги состоял бы в том, чтобы расположить все вещи на таком плане внешнего, на одной-единственной странице, на одном и том же пляже – прожитые события, исторические определения, мыслимые концепты, индивиды, группы и социальные образования. Мы читаем эту книгу, она никогда не перелистывается, здесь вместо механического движения руками в связке с пальцами можно подставить свайп по экрану – мы видим анимацию, что-то дергается на экране, а если повезет, проскользнет глитч.

4. Игра в слова с постепенной переменой правил – адекватная форма. Мы начинаем, вроде апельсин, носорог, грильяж, жужелица, потом переходим на ассоциативные ряды, вроде ремень, лезвие, бумага, листопад, река, далее идут словосочетания, источник, жадно (всегда «жадно», как еще) глотающий воду, звук, когда человек давится чем-то, громкая пауза, любовная речь, метаморфоза, естественно.

Met. 1.1–4

Самое время подумать, к чему это все ведет. Такое чувство, что мы тут прыгаем в каком-то бесконечном действии или, чуть наоборот, интенсивном таком, густом бездействии, а для чего это – неясно. Можно было бы написать предисловие, чтобы не теряться, не вплывать голыми во что-то давно начатое. Не зная броду, не суйся в воду! Правильно.

Как бы извлечь целую книгу из одного сэмпла, из одной зацикленной секвенции, полученной, к примеру, из записи прыгающего мяча с диктофона. Просто резиновый мяч, накачанный воздухом донельзя, он вонзается на секунду в землю, чтобы произнести или произвести звук, похожий на удар железа.

Итак, это будет роман, роман о сообществе, быть может, лучше даже сказать, что это невозможный роман о возможности сообщества. Вот так.

Конечно, я, то есть Публий Овидий Назон, который, казалось, ушел на какое-то время, ничего не понимаю и тем более не могу написать ничего об этом самом сообществе, ведь меня нельзя отнести к какому-нибудь из них, но не потому, что я таким образом подчеркиваю свою индивидуальность или враждебно отношусь к людям. Мне хочется думать, что дело в выстраивании личных границ: никто не должен подумать, что во мне ничего не осталось, кроме того, что есть в любом из моих сборников! Меня легче представить перед печатной машинкой и зеркалом за ней, чем перед парой друзей. Другое дело – Гай Валерий Катулл, в случае которого социальное существование само по себе, по щелчку пальцев, как говорят, становится письмом. И кричит он тогда, типа И ЛИШЬ БЫ