Овидий-роман - Егор Зернов

а иногда и не работали, потому что нормальный отдых был, а не как сейчас. Бэтмену иногда было некому и не за что мстить, поэтому он лениво всех провоцировал на Курском вокзале, дергая людей, задирая им одежду, пугая из‑за угла. Можно было заметить ничего не подозревающего Джокера, которому только предстоит воплотиться и ходить потом с оружием в электротеатры Соединенных Штатов Америки, Китайской Народной Республики, Федеративной Республики Германии, красить волосы в зеленый, сидеть в ментовке, облизывать губы и говорить в камеру: я Джокер, я злодей, мой враг – это Бэтмен, я враг Бэтмена, отпустите меня, мне не нужны вы, вы никогда мне нужны не были, мне нужен только он, богатый сын богатых мертвых родителей, я люблю его, я убью его, это всегда любовь, ебовь и убовь.

ПОСЛЕ

Печально я гляжу на наше поколенье, его грядущее и полное гумно, избу, покрытую соломой, с резными ставнями одно: бесконечные трущобы в бесконечное окно. Бесконечное god knows.

Богатыри не мы, вы обознались, наверное! Мы просто живем по соседству, мы проходили мимо подъездов, крыш, детских комнат, кинозалов, мы здесь никак не задержимся. Печальные представители явной дегенерации, разложения человеческого, сейчас не сделаешь из людского материала ни одного гвоздика, ни одного унылого шурупа, только гайка получится какая-нибудь, взрывающаяся от касания.

Можно сказать, что мы полноценный, да нет, мы неполноценный кринж всего исторического течения. Нас стыдно выводить в люди, мы сами по себе невыводимы, невыносимы, стоит нас ввести в хоть сколько-нибудь приличное общество, наши тела лопаются, как жвачка, которую выдувают стеклянно ртом. Чучела огородные, болотные твари, полные сволочи в любом пространстве.

Мы не стоим поганого ноготка, ломаного кошачьего коготка, бракованный выводок. Изредка только умничаем не по делу, так и хочется шандарахнуть. Комнатные растения, сидим и чахнем, на улице у нас мерцает вампирья кожа, горят глаза, мы лишаемся сил.

Следующее поколение, однако, будет лучше, это мы видим уже сейчас, и не просто лучше, но таким же, как в Золотой Век: спустят на воду новый Арго, и он поплывет, появится и новый Ахилл, новый Агамемнон, новый хитроумный Улисс. У следующего поколения, которое прямо сейчас обучается дисциплине в детских садах и начальной школе, все будет прекрасно, они будут боксерами, дзюдоистами, борцами, металлургами, разными службистами, короче, они будут работать руками, а не чесать языком – такая контратака природы, историческая справедливость.

И вот вы, старшие товарищи, нам говорите, какие мы поганые ноготки, ломаные кошачьи коготки, бракованный выводок, а мы вам, представляете, даже ответить ничем не можем! Глаза потупили, замолчали, а как только что балакали! Ну прямо доктора наук, а стоит в нашу сторону что-то уместное сказать, что-то искреннее и правдивое, так мы сразу молчок в тряпочку, губки бантиком, бровки домиком, глаза-бусинки.

Вот так мы и живем, глядим в окно без шторы на свет звезды бездушной, в пустом сомненье сердце прячем, а в ночь не спим, томимся, плачем, мы ничего почти не значим, мы жизни ждем послушной. Еще мы друга предаем бесчестно, и Бог нам не владыка. Мы – захиревший род, и его самый выдающийся, да нет, самый никчемный представитель я, Публий Овидий Назон, самый захиревший, самый бездарный. Я слышал, что Джокер нашего поколения уже лежит в лечебнице и никогда оттуда не выйдет. Он только бормочет про себя: я кто, я кто, мой враг – это кто, я враг кого, я друг кого, оставьте меня тут, мне не нужны, мне нужны, вы никогда мне нужны не были, вы нужны были мне всегда, так кто это, кто он, я люблю его? Это ебовь. Получается, то, что описано выше, все эти променады по кинотеатрам как бы вышли, остались между «до» и «после», в воздушном веществе.

Быть может, нас даже сложно назвать теми, кто «после»? Может, мы и есть это воздушное, промежуточное вещество, отдохнули на нас небесные силы. Отжиматься нужно на выдохе, а мы не выдох, но момент слабости в голове, пальцы, упертые в пол. Я обязательно исправлюсь, не знаю, как они, как «мы», но Я, то есть EGO, я эти пальцы упру в традицию, и тогда я буду и «до», и «после», и А, и Z, и QWERTY.

Я буду спать с открытыми глазами, я буду вставать с кровати не по птичьему пению, но птичьему напряжению легких. Я буду проживать месяц в сутки: когда мне будет двадцать два года, мне исполнится сразу шестьдесят пять. Мои руки будет не оторвать от турника, поэтому он будет всегда со мной при любых обстоятельствах, вырванный из земли. От одной моей мысли в мире будет исчезать по одному фашисту. От моего дыхания можно будет заряжать воду, от моего образа по телевидению можно будет заряжать воду, дети будут выстраиваться в очереди, чтобы меня увидеть, поглазеть на меня хоть секундочку, их будут называть в честь меня, я буду их родителем-один, родителя-два никакого не будет, буду только я и все.

Я обязательно стану сильнее, выше, быстрее, продуктивнее, полезнее, мною будут гордиться мама и папа, бабушка и дедушка. Мною будут гордиться чужие мамы и папы, бабушки и дедушки, они все меня усыновят разом. Это будет такой общественный договор, что я теперь прихожусь сыном и внуком для кажд: ой из них: сын человеческий, внук человеческий, брат человеческий, сват человеческий. Родители мои, прародители мои, я обязательно умру, я обязательно буду себя умирать, как настоящий мужчина, настоящий мужик, ведь все мужики принимают урон, это их тяжелая мужская работа. Моя мужская смерть будет сиять вам как зализанный до дыр леденец, как разрисованный кончик ядерного снаряда. Я обязательно останусь один, скорчусь в полном одиночестве, никто не поднесет мне даже вообще ну совсем ни одного стакана воды в старости, ведь одиночество – это монумент силы, сообщество – это знак паразита, никаких сообществ не будет, их придумали троцкисты и анархисты, чтобы убить мужчину в мужчине, человека в человеке, ноль в квадрате. Настоящее сообщество – это стена из праха, это братская могила, это ряд из крестов, раскалывающий горизонт надвое, это падающий самолет и дыхательные маски, выпадающие из небесной тверди, это последний ужин в картонной коробке, мюсли, апельсиновый сок или кола.

Родители мои, прародители, праотцы, я обязательно буду умирать себя, и это будет происходить под солнцем невиданного комфорта и тепла дружеских встреч.

Met. 1.151–162, 13.1–398

[Говорит Хайнер