Овидий-роман - Егор Зернов

лежать в земле. Мы тебе – желанная могила, наши уста тебе – погребальные колокола, наш голос – похоронный звон, наша грудь – могильный холм, и сердце наше – твой гроб. Ты, кажется, нас совсем не слышишь, пение твое не осеклось, глаза даже не дернулись в нашу сторону. Ну что ж! Можно понять, ведь что мы знаем друг о друге? Мы все из семейства толстокожих; мы простираем друг к другу руки, но наши усилия тщетны, мы только тремся друг о друга загрубелой своей кожей. Мы так одиноки. Раз наши органы чувств так грубы, где уж нам знать друг друга? Для этого нам надо было бы размозжить друг другу черепа и выдавливать из мозговых волокон наши мысли, наши драгоценные мысли!

Но знаешь, до этого этапа нужно еще дойти, а мысли – их тебе даже подключать не надо, чтобы петь, тут и обнажается различие между песней и поэмой (но это не факт): вот ты задумываешься в процессе пения, отвлекаешься на пролетающую мошку, тварь божью всякого рода, а думать не надо – ты просто пользуешься то ли формулой, то ли обыкновенной инерцией голосовых связок, вытягивая до конца свое АААА или ЯЯЯЯ или УУУУ в любых вариациях, и ты комфортно себя чувствуешь перед такой почтенной РАЗНОШЕРСТНОЙ публикой – какая хорошая рифма. Так поверни же свою голову наконец, покажи нам свет своей лицевой части. Орфей, как тебя, Овидий!

Вставай, Овидий, любить тебя будем. Кто-то бросил в сторону тебя камень, а он, представляешь, Овидий, остановился, будто услышал тебя, будто не захотел запачкать руки кровью, стать пулей, которая под твою лиру, Овидий, Орфей, под твою лиру, повисшую в воздухе, пела бы вечно: ЕСЛИ Б МЫ ЗНАЛИ В КОГО МЫ СТРЕЛЯЛИ КОНЕЧНО Б ПЫТАЛИСЬ СПАСТИ. Что-то не так с нами, раз ты так усердно нас игнорируешь, знаешь, Овидий, как тебя, Орфей, мы даже вышли на секунду из экстатических своих голов и призадумались, захотели посмотреть на себя со стороны, не прекращая крика, какие мы там стоим! О, эта свора девчонок, мы уже ее наблюдаем, она может вселить в человека только ужас, эта свора девчонок. Их крохотные, совершенно неподвижные лица, ни одной морщинки, что они изведали, неужто страх одиночества? Вряд ли, ведь эти девчонки прут толпами, это жуткое скопленье лиц, что может быть ужаснее ужаснейшего роя, ужасного сплетенья грез, их каменные лица, погляди, Овидий, как тебя, Орфей, невозмутимы крохотные девичьи лица, и этот дикий крик, вечный крик поверх всего, завис над всем, над произведением гор, произведением равнин, этот смертоносный рой в вышине, жужжащий, словно паразиты, мухи, ужасный рой! Сплошь девки! Девочки, ура!

Ко мне! Вот они и приблизились на смертельно опасное состояние, ах, scheisse, расстояние, вот что я хотела сказать. Приблизились и вернулись в нас, помогли нам снова обрести себя в себе, мы целостные, как тебя, Овидий, ах как тебя, Орфей. Видишь, мы совершенно автономны, но если зацепимся, тогда держись! Мы говорим, не прекращая потока, подключаемся к твоему имени, как к генератору, источнику, какой там – коннективный, дизъюнктивный – синтез, разберешься сам, Овидий, как тебя, Орфей, а мы уж захватим покрепче своими руками выступ в форме обращения к тебе, гаргулью этакую, которая вот-вот запружинит, и можно будет на ней прыгать, пока весь телесный привесок не отвалится. Любимый, спой для нас песню, несчастную любовную элегию своей несчастной жизни, а может, чтобы не идти далеко, спой что-то из «Героид», которые, конечно, ты придумал, ведь никто никогда не писал писем от женского лица, что за странное слово это – женщина! Мы будем слушать, как ты поешь о нас и для нас, но не забудь в конце еще добавить что-то остроумное, вроде фразы МОЕЙ РУКОЙ ПИШЕТ МУЖЧИНА, чтобы это посильнее проблематизировать, чтобы не подумал внимательный реципиент, что ты занимаешься, страшно сказать, апроприацией, что ты используешь чужие страдания и чужую субъектность как предмет собственного письма, ты ведь не такой, правда, Орфей, как тебя там, Овидий? Ты вся из себя альтернативная маскулинность, ты не думаешь только о себе!

Спасибо тебе, любимый, ты-то нас понимаешь, вдыхала в тебя Венера это знание или не вдыхала, какая разница, ты самый осознанный мальчик на этой лужайке и никогда не в луже. Ну, хочешь, спой что-то другое, например «Науку любви» свою странную, где ты учишь мужчину любить, а женщину быть любимой, где ты сравниваешь себя с царем и жертвой царя одновременно, а потом говоришь, ну, допустим, такое: ГОСУДАРСТВЕННАЯ ВЛАСТЬ ДОЛЖНА БЫТЬ ПРОЗРАЧНЫМ ХИТОНОМ, ОБЛЕГАЮЩИМ ТЕЛО НАРОДА. СКВОЗЬ НЕГО ДОЛЖНА ПРОСТУПАТЬ КАЖДАЯ НАБУХШАЯ ВЕНА, КАЖДЫЙ ДРОГНУВШИЙ МУСКУЛ, КАЖДАЯ НАПРЯГШАЯСЯ ЖИЛА. Такой ты гибкий, ничего мимо тебя не проходит, всему ты отвечаешь изгибом своего тела и голоса со своими божественными ягодицами. Ну да, мы будем тогда твоими избирательницами, чутким электоратом, раз уж ты заговорил о политике – странно, конечно, но будь на то твоя воля! Тут ты немного повел бровью, подстраиваясь потихоньку под нашу речь, и думаешь ты, Орфей, ну, Овидий, да, ты думаешь, почему это странно? Что не так? А мы тебе отвечаем, что мы из себя представляем в целом аполитичную писательницу, руки наши водятся только добром и благими намерениями к добру в бонус!

Признайся, никому нет дела до разных концепций, до идей – особенно, не дайте боги, ком-му-нис-ти-чес-ких, кому-кому? Чего? Тут важен головокружительный язык, вот язык – это да, это тело и мощь, бывает новый язык, бывает сложная работа с языком, бывает языковое письмо. Было бы странно сужать наш широкий, как море, язык до узких взглядов, да и вообще до взглядов. Мы слепые от боли, ярости и экстаза, глаза несем на ладонях, ты только собери из них ожерелье, чтобы на запах пришло побольше зверей. Ведь языку открыты те двери, которые глазу недоступны! Ты только всунь этот язык поглубже да поводи вокруг повнимательнее, может, найдется чего. Овидий, как тебя, ну Орфей же! Послушай, мы же всегда можем быть твоими музами, мы целый хор муз, ну чего еще тебе хотеть. Теперь мы стоим со своими божественными ягодицами, пока ты выводишь свое АААА или ИИИИ или УУУУ или еще чего похуже. Мы, конечно, тоже пишем, ну так, пописываем, попискиваем, но чуть иначе, это же не так серьезно, ну скажи? Читаем бульварные книжонки, всякую халтуру-макулатуру, без разбора. Чтение – шикарное платье нашей жизни, оно всегда при нас, никуда не девается, легко надевается, и оно так мягко