Овидий-роман - Егор Зернов

Нашим текстам вряд ли суждена долгая жизнь, хотя мы замуровали в них кусочки живой плоти Хайдеггера и Ницше, кстати, замуровали не украдкой, хоть и украли, что замуровали. Литературоведы и критики пусть потом ищут, где собака зарыта, не стоило бы ее искать, но они все-таки ищут. И все же мы музы, посмотри на нас еще раз, может, напишешь эпос о женщине своими сильными, как и полагается, руками, пока мы производим украдкой романы и детей. Ну да, украдкой, то есть поиграем в мужчину, пока есть такая песочница в шаговой доступности, мы не будем отдаляться от тебя, будем жить у тебя под присмотром и обязательно, о, обязательно будем компенсировать свои романы рождением детей – можем немного порезвиться на свободе, а потом обратно к обязанностям: один роман, один ребенок, чуть-чуть феминизма, чуть-чуть супружеских обязанностей, а тексты будут на фоне семейного дома, как бы «вторая жена имярека», к которому вы, никто из вас, тварей, не приблизится, пока он в своем кабинете, тихо! Идет запись. Нет? Овидий, точнее Орфей, ну ты понял, ты нас совсем не слушаешь? Мы же всегда можем быть твоими мемуаристками, это будет наше стоп-слово, только позволь нам сказать какую-нибудь гадость, а потом остановить, пресечь нас и прошипеть: тсс, вам еще мемуары писать! Вот мы и пишем, только нет слов, чтобы описать, что с тобой сейчас происходит без явной на то причины. Разбежались давно животные, снова журчит вода (она замолкала, пока ты пел), и только валяется у воды твоя скучная голова. Как подобрать язык к такой скучной голове – непонятно, но нужно что-то делать. Почему ты не смотришь на нас, Овидий, как же тебя, Орфей, Иоканаан? Твои глаза, которые были так страшны, которые были полны гнева и презрения, закрыты теперь. Почему они закрыты? Открой глаза свои! Приподними свои веки, Иоканаан.

В целом свете не было ничего краснее твоего рта. Твой голос был жертвенным сосудом, изливающим странное благовоние, и, когда мы смотрели на тебя, мы слышали странную музыку! Что же делать! Надеяться, что не пробежит мимо какой-нибудь бог, жаждущий своей божественной мести! Пока мы спускаем твою скучную голову вниз по реке, фотография, на которой все мы навсегда отпечатаны, меняется: теперь мы превращаемся в большое ветвистое дерево. Нет, не так. На фоне какое-то домашнее пространство, на переднем плане стеклянное кресло, подвешенное на веревку, такая прозрачная капсула, а в этой капсуле горшок с большим ветвистым деревом, эта фотография размножается и успешно, к счастью, продается. Так Дионис, этот малюпас, развязный карапуз, решил наказать нас, так и не сумев поймать. Ну что же, Овидий, Орфей, языческий идол певца! Допустим, ты жив, допустим, ты смотришь на нас, мы стали особенно удобной формой для объятий мужчины – и деревце, и товар, дерево как товар, товар как дерево! Называй нас Дафна, называй нас Филлида, зови нас вакханками, мы уже не отзовемся, да и ты – никогда, раз уж настало время избавляться от условностей, хотя условность точки никто не отменял. Глянь своей стекающей головой в нашу сторону, в сторону наших задубевших рук, наши руки / ты бы за ветви признал, – и, за ветви признав, не ошибся б.

Met. [эпилог]

Закончив «Метаморфозы», то есть, наверное, самый туманный и невнятный свой труд, Публий Овидий Назон выходит на улицу. Окраина Москвы, выход из подъезда сразу ведет в мрачные закоулки, закутки, пустое место. Чуть дальше, за дворовыми деревьями следует детская площадка, уже пустая, ведь на улице совершенно темно, дети спят в детских комнатах, все складывается в своей завершенности. Овидий смотрит в небо, обрамленное растительностью и бетоном, думает о своем величии, и звезды ложатся ему на чело лавровым венком. Скрип качелей прерывает одинокую инаугурацию поэта, и он смотрит в их сторону – там ничего, пустота, свободные качели бесполезно шумят, поэтому Овидий спрашивает ГДЕ ТЫ, а потом КТО ТЫ. В таких случаях обычно говорят: подул ветер, нет, пробежала кошка, не так, скорее – где-то перебежала дорогу черная кошка, и это произошло очень некстати. Поэт идет дальше, ты видишь его в своем окне, машешь ему рукой, и он чувствует твой взгляд, упавший гирей ему на плечи, чувствует движение твоей руки, сбивающее его с ног как бы потоком воздуха, и он спрашивает ГДЕ ТЫ, а потом КТО ТЫ. В таких случаях принято молчать. Пока ты прячешься за подоконником, Овидий забрасывает тебя гранатами своих подозрений, но едет в центр города, саспенс накаляется, мы все еще не уверены, что именно происходит, но что-то определенно происходит, пролетающие мимо здания, как и все остальное прежде и ныне, чернеют, переливаются тенями, хочется окликнуть поэта, сказать СТОЙ НЕ ЕЗЖАЙ ТУДА, но он приезжает. В центре объекты кажутся выведенными на свет, помещенными в белые залы, как произведения искусства на выставке, хриплый саксофон играет на фоне, даже скорее задыхается, чем поет поверх невзрачного эмбиента, тогда он, Публий Овидий Назон, понимает, что происходит. Происходит схватка, например, НЕ НА ЖИЗНЬ А НА СМЕРТЬ, и теперь он как бы лицом к лицу с врагом, хотя лицо еще предстоит найти, рассмотреть среди этой мешанины, ведь ВРАГ перетекает в фонарь, потом переходит в крышу дома, бежит с крыши по трубам и врастает в асфальт, но это знаем и видим только мы, Овидий этого не знает и не видит, он только чувствует – в этом и саспенс. Враг скачет по переулкам около Лубянки, околачивается у музеев, смотрит глазами бюстов и памятников.

Бритая голова Владимира М., Китай-город, а после и круглосуточная шаверма, в которой всегда что-то происходит или ничего не происходит никогда, и это такое лобби или зал ожидания, в котором ты сидишь до открытия метро. Враг же не ожидает и не сидит, он прячется в углах головой наружу, готовый выползти и продолжить перевоплощение. Тогда Овидий говорит: Я ЗНАЮ ЧТО ТЫ ЗДЕСЬ НУ ЖЕ ПОКАЖИСЬ МНЕ Я ЗНАЮ ЧТО ТЫ ЗДЕСЬ Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ЭТО УБОВЬ, но враг не является, он вообще ничем не является, он – все и ничто, конечно же. Чтобы победить врага, поэту необходим некоторый нарратив, победный сюжет, огромный, как ни одно здание в столице. Однако враг Овидия не предлагает ни нарратива, ни образа, ни приема. Поэт пытался применить к происходящему прошедшее время, классический имперфект,