Овидий-роман - Егор Зернов

Сквозняк, театральная атмосфера несли семена смерти в направлении рта драматурга, к жадно дышавшим ноздрям. Исхудавшее от болезни лицо Хайнера Мюллера, непослушного сына Германской Демократической Республики, как обычно, скрыто сигарным дымом. К нему изредка несмело подходят люди, задают вопросы, вроде: откуда вы взяли этот сюжет? Ночью, прежде чем сесть писать этот текст, я читал книги. Как возникает такой текст? Надо постучать по клавишам пишущей машинки. Его голос звучит так, будто отпечатан на бумаге, а чтение тут, конечно, при чем. Например, его пьеса «Квартет», написанная по мотивам «Опасных связей» Лакло. Что с ней? Оригинальный текст Мюллер прочитал только до половины. По его словам, все стало понятно, собственный текст уже мог родиться, семена смерти уже понеслись в направлении рта драматурга. Достаточно взять только начало текста, главу, скажем, или первую книгу «Метаморфоз» из всех пятнадцати, чтобы сказать «все понятно» и начать текст, постучать по клавиатуре. Он моторик. Когда он пишет, у него задействовано все тело. Он стоит у книжного пульта. Он колотит по клавишам своей железной пишущей машинки, очень громкой машинки. И так – моторно – создаются его тексты.

Хорошо, допустим, это не первая книга, но тринадцатая, это спор за доспехи Ахилла: конфликт Аякса и Улисса. В общем-то, нет разницы, доспехи Ахилла ли это или «Берлинер ансамбль», старый щит Брехта. Но нет, это не конфликт силы и ума, не схема, не двоица, и нет тут места для поочередного произнесения хитроумных речей, над которыми мгновенно можно было бы повесить ярлыки, вроде ЗЛО И ДОБРО. Где-то между силой и тем, что принято называть умом, помещается финальный ход, и щит Брехта, пока ЦАДЕК ПОКАЗЫВАЕТ ЗУБЫ, разламывается, трещит по швам и пересобирается так, что мировая история, ранее выстроенная, написанная на щите в прямом порядке, склеена криво, неправильно, и теперь Геракл выступает на съезде большевиков, а Улисс восстанавливает цементный завод, например, в Витебске. Герой Троянской войны РАЗЛИВАЕТ ПИВО ПО СТОЛУ и говорит: Вот это Волга. Здесь вот – Сталинград. В следующей сцене Мюллер выслушивает еще один вопрос и говорит: Нужно не представлять одну вещь за другой, что до сих пор было законом для Брехта, но вносить одновременно столько факторов, сколько возможно, чтобы вынудить зрителя/читателя/слушателя делать выбор. Если времени для выбора нет, остается хотя бы решить, на что обратить внимание в первую очередь.

Улисс в своей речи рассуждает о собственном роде, о Юпитере. Смотря на неприлично пышный потолок берлинского театра, Мюллер вспоминает отца, Курта Мюллера, социал-демократа, в 1933 году попавшего в концлагерь. Мать драматурга рассказывала, что во сне Хайнер Мюллер, ребенок, кричал ПРЫГАЙ ЧЕРЕЗ ЗАБОР, не понимая, в чем дело, почему его отец, Курт Мюллер, социал-демократ, там находится.

Конечно, мне, Хайнеру Мюллеру, Публию Овидию Назону, кому угодно, неловко говорить о большой политике, о том, каким должно быть государство, о возможности революции. Сеть драматургии Брехта имела слишком широкий охват для микроструктуры новых проблем: «класс» уже тогда был фикцией. На самом деле имел место конгломерат новых элементов и старых <…> великая модель Брехта была сметена бурей реальности. Куда же тут деться среди костюмированных вечеринок и ортодоксов, умоляющих не вставлять палки в виде проблем миноритарных групп в колеса их машины по борьбе с капитализмом.

то, что планета для нас, то мы

для вируса + бактерий

Не пойми неправильно, спина моя всегда сожжена до мяса, лицо мое льду подобно, и вот это мое неумение повернуть голову назад сквозь шквал – это, может быть, и есть любовь к будущему, я не умею перестать выкапывать эти тела раз за разом, перестать прислушиваться к завалам, тянущимся до неба, цела ли Стена или нет: ангел мой, замолви за меня слово и сохрани за мной право сохранять мое несогласие. Может, ты подаришь мне еще одну идею, которую можно было бы разгадать, как ребус, может, подаришь последнюю болезнь, которая давно несла семена смерти в направлении рта драматурга, к жадно дышавшим ноздрям, и это будет, как выражается полицейский в набросках для незаконченного Войцека, ХОРОШЕЕ УБИЙСТВО, НАСТОЯЩЕЕ УБИЙСТВО, ПРЕКРАСНОЕ УБИЙСТВО, а также ЛУЧШЕ И ТРЕБОВАТЬ НЕЛЬЗЯ, ДАВНО УЖЕ У НАС НИЧЕГО ТАКОГО НЕ БЫЛО.

И что ты мне скажешь, когда поток крови вытолкнет из уже мертвого тела меч и на обагренной земле не вырастет цветок, когда лицо не станет звездой, когда мы подумаем, что надежда не сбылась, монумент будет лежать на земле, поверженный преемниками власти через три года после похорон ненавистного и почитаемого

(…Но и это ее порожденье / Вовсе не чтило богов, на убийство свирепое падко, / Склонно насилье творить. / Узнаешь рожденных от крови!),

и, пока история не кончится, имеет смысл лишь общая гибель на холоде энтропии, или, говоря политически коротко, во вспышке атомной бомбы, которая станет концом всех утопий и началом реальности по ту сторону человека. Тогда я уже не смогу дышать, больше не напишу ни одной вещи, уже не смогу сказать, что МОЕЙ ДРАМЕ СУЖДЕНО БЫТЬ, но, смотря на тебя, выжму из себя еще строку, которую повесят на телевидении около твоего портрета через некоторое время после моей кончины:

В твоих серых глазах растет мое детство, умирает моя смерть.

Met. 1.253–312

Представим себе место и время, в которых вообще возможны пассажи, вроде «пусть все рушится и умирает, но я так люблю тебя, и имеет смысл думать только об этом, ведь все вокруг так плохо, а ты, я, эта любовь – так хорошо, любовь лечит и спасает». Как бы заказной исторический фильм, где сочувствие условному императору должно быть основано на том, что у него есть семья, дети, он может гладить сына по голове за мгновение до повторной казни декабристов или за день до маленькой и победоносной войны.

Тем временем я глажу свою собаку, по голове, нет, просто держу руку на столе, сидя в библиотеке «Гаража», где совсем не нужно никому платить, только ходить между книжек и думать, ах, кто же это дело все финансировал! Но и эта мысль не задержится в голове гостя, ведь этой информации посвящена отдельная массивная стена рядом с музейным рестораном, где теплое освещение и блеск бокалов, каких-то поручней, зеркал. Там мы, конечно, есть не будем, пойдем дальше, через двойной выход, через парк Горького, сразу, скажем, в район Маяковской, где можно постоять рядом с уличными музыкантами, хотя я не слышу ни слова,