Овидий-роман - Егор Зернов

Нет, это не роман о сообществе, это роман о щелчке пальцев, конечно. Это нарочито аритмичное повторение звука, будто выбираешь нужный образец для аудиодорожки, это еще не музыка, это подготовка к ней. Мы делаем такой жест, когда вспоминаем мотив, как же там это было, вроде м-м-м, к-к-к. А стоим мы на улице, в курилке у какого-нибудь заведения, щелчки как саундтрек и как подтанцовка, трясемся от холода, напрягаем усталые головы, чтобы еще пару секунд пропиздеть ни о чем.

Это, естественно, роман о том, сколько можно продержаться без объекта или, скажем, без объекта, который действительно в себе что-то содержал бы. Я, Публий Овидий Назон, счастливейший человек в мире, о чем могу с полной уверенностью тебе сказать. Мог бы и промолчать, это очень комфортно, но скажу еще что-то напоследок. Год назад, даже полгода, я думал, что я писатель. Сейчас я об этом уже не думаю, просто я писатель. Все, что было связано с литературой, отвалилось от меня. Слава богу, писать книг больше не надо. Просто безответственно и безответно поболтать на худой конец.

Хочется протянуть так голосом не песнь, а сам глагол cano, то есть пою. Тут главное его довести до конца, а потом уже разбираться, какая связь у этого слова с другим словом, вроде canis, собака, который никак не отличается от упомянутого глагола в форме второго лица единственного числа (canis, ты поешь), и по пути так называемой вульгарной этимологии прийти к становлению животным в его лучшем смысле, к ускользанию.

В случае с «Метаморфозами» дело усложняется, и костыли текста подразумевают собой не просто места, в первую очередь римские общественные, те, где есть потенциал любви, но места в расширенной, международной рамке, имена, фигуры, мифы, истории, переплетение всего этого в подобии каталога – часто анахронического, что в очередной раз разъедает форму, делая ее чем-то другим.

Поэтому этот роман – такая фрагментарная картография. Когда реставрируют фасад здания, на него навешивают большое полотно, которое карикатурно и плоско изображает этот самый фасад, эта книга – такое полотно. Может, это все превратится в бездонный дрейф, он поперхнется и будет рейв, в центре зала, пока в нем толпятся и потряхиваются люди, летят лучи, разносится электричество, как паутина, стоит Публий Овидий Назон, буквально распыляющийся, как аэрозоль. В какой-то момент он собирается обратно, затвердевает и расходится на металлические шпалы, трубы, рычаги во все стороны.

Это в первую очередь так называемый ОВИДИЙ-ПРОЕКТ, состав вируса, чертеж или разработка психологического оружия. Дефект пленки, разрастающееся пятно, миф о поэте, который больше не пытается спрятаться под необходимостью или случайностью. Ошибка фотографа, становящаяся отличительным знаком, это происходит так: в модельной съемке часто обращают внимание на проблемы ракурса, нарушение пропорций на снимках, тогда говорят, вроде «у него большая нога здесь», «у нее тут маленькая голова». Овидий-проект – это огромный лоб, размножающиеся пальцы ног, редкие волосы во внезапных местах, тонкое горло, расплющенные пальцы. Неизменная диспропорция речи, несоизмеримость кадра.

Этот текст, то есть «Метаморфозы», можно было бы удачно прорекламировать, в таком случае это продуктивный текст, коммерчески успешный, вкусный. Для этого есть и необходимая двухчастная композиция во фрагментах, а именно удобное деление на ДО и ПОСЛЕ, весь этот саспенс с помощью изображения «ничего не подозревающих», «несчастных» героев, поцелуев, «которым не суждено повториться», что замечает в своей книге об Овидии филолог-классик Михаэль фон Альбрехт, а потом пишет о движениях камеры римского поэта. В конце концов, не хватает только нарратива, хотя бы подобия сюжета, поэтому пора бы его уже ввести.

Итак, я, Публий Овидий Назон, после нервного срыва, после панической атаки, после ядерных грибов, после смертоносных бактерий в воздухе, после выжженной земли, после полного бессилия сажусь за стол и пишу следующий текст:

Met. 1.89–150

ДО

Раньше был век золотой, золотом мыли золотые руки, золото пили, золото ели, были, безусловно, люди в наше время. Не было тогда ни страха, ни судей, ведь одно связано с другим, не было законов, заборов, не было шлемов, мечей, интернета, джокера, бэтмена, не было вообще нихуя. И жили нормально.

Раньше люди были такие доблестные, такие мощные, такие железные, что из них делали гвозди, и крепче не было в мире гвоздей. Обсуждают немецкий гвоздь, французский гвоздь и русский гвоздь, кто как в своей жизни нажрался. Французский гвоздь и немецкий гвоздь проходят мимо пруда. Поймали людоеды немецкий гвоздь, французский и русский. Можно только догадываться, что было потом.

Еще люди были такие вежливые, что спали на улице, да и вообще росли все на улице, ведь никто не мог войти в помещение первым, иногда они просто держали дверь и повисали на ней из‑за ожидания. Они так уважали старших, что жили более короткие жизни, чем старшие, топили себя в тазиках, озерах, морях, океанах.

Раньше ведь никакой техники не было, поэтому в квартирах было много разной живности, кроме людей. Были крысы, жившие в стенах, были клопы в кроватях, кусались за ноги, за руки, ну и в принципе разные насекомые. Бывало, включишь ночью свет на кухне, потому что воды захотел попить, а они там на столе, по всей раковине, на стенах, все черным-черно! И вот свет зажигается, они его чуют, касается их электрический свет, будто облили их чем-то, и они бегууууут! Возьмешь воды, нальешь в стакан быстро-быстро, проглотишь, чтобы не сушило, и обратно в кровать несешься, не касаясь земли, а под тобой хрусь-хрусь-хрусь, давятся они там, перемалываются. Вот так мы и жили, с крысами вместе.

Жили тогда только хорошие поэт: ессы, а плохие не жили, поэтому за весь Золотой Век римской поэзии их было, ну, где-то шесть, а в двадцатом веке было их где-то четверо. И они, как и все, висели сутками на турниках, отжимались по тысяче раз, занимались сексом в подъездах, на крышах, в детских комнатах, в кинозалах, дрались, били лица друг другу каждодневно в подъездах, на крышах, в детских комнатах, в кинозалах, потом с разбитыми телами сидели рядышком, долго курили нормальный табак и ждали нового дня.

Люди летали в космос, поэзия говорила с природой о любви, оккупация, экспансия, Македонский Саша и Невский, Ломоносов усердно делал себя прямо по дороге из Архангельска, все пакты пока еще работали, вообще все работали и не ныли,