Овидий-роман - Егор Зернов

есть на все что хочешь. Долго еще он не выведется из мира, врет немилосердно – такой у него кинк, такое guilty pleasure, такой он герой-любовник. Вы стоите в своем кругу, говорите с ним, иной речи не слышно – только его сеть. Жесты беспорядочны, мимика неконтролируема – как бы подбор искусственного фильтра в приложении для камеры смартфона. В момент наивысшего напряжения ты подходишь к нему так близко, как только возможно, хватаешь его за горло и пытаешься прервать. В руках у тебя зола, облако, море, монумент из свинца, штык-нож, неизвестный флаг.

Вот вам. Выдергивает. Не хорошист. Это весна, просто стоит рядом. Выгнутой кистью. Кажется тебе. Пружинит, соскальзывает. Момент высшего напряжения. Еще ближе. Системный код. Пасхальное яйцо. Долго идет. Просто показывает. Только слушает. Еще ближе и хватаешь. Вот вам и персонаж. Пара людей. Равно. Неважно. Мимо вашего круга. Синхронизация. Вот вам и персонаж. Никакого отношения. Герой-любовник. В руках у тебя зола.

Ars 2.535–538

В очередной раз мы вплетаем себя в Весковский переулок. Рядом вуз, и траектории варьируются, но повторяются: мы пришли сюда до учебы, после учебы, вместо учебы. Вскрываем дверь кофейни, мы настоящие жители этого места, ведь на наших глазах здесь менялось название, владельцы, работни: цы, цены, интерьер, времена года, весь мир. Иногда мы придумываем бессознательно некую игру, будто боссы хотят нас отсюда выгнать, тогда они: делают меню дороже, проводят дезинсекцию, устраивают карантин, дают бешеную скидку на кофе (пятьдесят процентов), если берешь его с собой, то есть сразу же выходишь. Здесь мы женились, потом разводились, танцевали, пили, спали на столах, смотрели кино, бесконечные сериалы, писали тексты, стихи, поэмы. Это своего рода корабль с окном во всю стену, мимо проплывают студент: ки, преподаватель: ницы и кто-то еще. Куски маршрута до переулка торчат из наших левых ног, никак их не согнуть, Господи!

Несколько лет сжимаются или сшиваются в один кадр, в котором мерцают, например, человек с неаккуратно выбритой головой, кричащий ДЕНЬГАМИ НЕ ПОМОЖЕТЕ, нарушающий пульс сидящих внутри, или, скажем, человек, угрожающий бариста/баристе просто так, а потом человек, толсто намекающий на свою работу КОЕ-ГДЕ (бывшую? настоящую?), синие люди, любезно сопровождающие еще одного бариста/баристу прямо с рабочего места, прямо со смены.

Мы смотрим в окно своего террариума, своего инкубатора, в дом напротив заходят музыканты националистического толка, в окне висит государственный флаг, Публий Овидий Назон поет откуда-то с неба, которого отсюда не видно: Хватит с меня мелочей! / Великого сердце взыскует. / Высшую песнь завожу: люди, внимайте певцу! / Пусть непомерен мой труд – в непомерном рождается подвиг! / Только великих трудов хочет наука моя. Мы же сидим в углу, как я уже сказал, с кусками нарративов, скатывающихся, как темные шарики из крови, в нашем маршруте, и никак эти ноги не согнуть, Господи! Здесь можно было бы сказать что-то о нашей вере, которая безусловно негативна, ведь мы говорим «не дай бог», когда уже некуда, кажется, стучаться за помощью. Куски из ног мы извлекаем знаменами, а не флагами, переулком, а не улицей, углом, а не центром.

Само пребывание здесь хоть и утомляет, учитывая вечно длящееся это время, но спасает от линейности. Коворк как ареал обитания, производство любви на полях всего этого знания, этого виссеншафта. Отрываем глаза от ноутбуков, книг, бумаг, чтобы взглянуть еще пару раз друг на друга, ведь мы все очень красивые, сменяем одежду, мейкап, себя в качестве coping mechanism, то есть чтобы справиться со всем, что пролетает мимо живота, бровей, шеи.

Что это? Попытка спрятаться или нащупать так называемую стабильность? Публий Овидий Назон (мы его не любим) говорит, что «любовь – это вид войны» (Ars 2.233), потом говорит, что «это тоже война, надобны силы и здесь» (Ars 2.674), и постоянно напоминает о пользе изворачивания для достижения успеха. ПЕРВЫЙ говорит в интервью о ФИЛОСОФИИ ДЗЮДО, основная мысль – ГИБКИЙ ПУТЬ, нужно быть гибким, иногда можно уступить, но только если это путь к победе. Родитель говорит, что нужно разъебывать, всем показать, кто ты есть.

Тем временем мы вжимаем глаза в себя, чтобы не было видно заплаканного лица. Или, может, разжимаем? И тогда все наше тело целиком – это сплошное заплаканное лицо? Бледное, влажное, покрытое красными пятнами.

Давай еще один power-nap после фильтр-кофе, мы проснемся через двадцать минут на своих столах, круглых и гладких, сменим угол, пересядем куда-нибудь. Я смотрю на эти белые стены и хочу, чтобы здесь все поросло мхом. Мох что-то значит для этого времени, для этого места, у него нет времени как категории, разве это не хорошо.

<…>

Разве это не хорошо?

<…>

Или здесь надо сказать о том, как мы никогда не говорим о сексе, кроме шуток, в смысле, кроме шуток о сексе. Ни здесь, ни наедине, и мне не кажется это проблематичным в нашем случае, ведь это скорее особая форма доверия, наши тела ускользают от означивания речью. Это, конечно, совсем не универсально, да и почти не касается места, о котором идет речь.

<…>

Но я не знаю даже, что может обеспечить нам наиболее адекватный способ ускользания в целом. Быть невнятными, атопичными? Но ведь так же невнятен цвет Красной площади. Обозначать, проговаривать, теоретизировать? Но ведь это всего лишь способ прожить еще несколько минут.

<…>

Мох – это слово о нас. Мы здесь медленно затекли в углы и застыли, как эпоксидная смола. Когда-нибудь это кончится, нас разобьют, отскребут, поднесут огонь, а мы свернемся, податливо отползем, лица переместятся, осядут где-то еще, тогда придется по-настоящему договариваться о встрече.

<…>

Что-то свое хочется иметь в виду, когда среди этого, а также этого говоришь слово «дружба».

<…>

Еще раз проснуться, пока солнечный свет протыкает лепестки огня на плите, вернуться на рабочее место, день кончается в девять вечера, по выходным – в десять, избавь меня от повторения, убавь нескончаемость.

<…>

Кажется, именно сейчас, через три тысячи перекуров, что-то здесь подорвется, резко изменится, начнет шуметь, может быть, что-то пронзит окно, как мембрану, в этот момент, когда тише и слабее некуда, когда сам воздух вдохнул поглубже и задержал дыхание, прямо сейчас, сюда.

<…>

Ничего. Только стал чуть шумнее ветер, гоняющий плащи по переулку. Разве что Публий Овидий Назон буднично разрывает горизонт надвое, кричащий новой песней, гибкой, конечно же, песней,