Ярослав и Анастасия - Олег Игоревич Яковлев

Внезапно явилась к нему на верхнее жило Болеслава. Стояла в нарядном платьице лунского сукна, перебирала перстами, низила очи.

«А ведь хороша. И умна. Дурак Владимир! Я б такую жену холил и лелеял!» – Ярослав невольно улыбнулся.

– Что хотела, дочка? – вопросил ласково. – Да ты садись.

Шурша платьем, нехотя опустилась черниговчанка на скамью. Собравшись с духом, молвила тихо, хриплым голосом:

– Прости меня, княже. Грех на душу взяла великий.

Она разрыдалась, закрыв дланями лицо.

– Что такое случилось?! – встревожился не на шутку Осмомысл.

– Я… я… повелела… гречанку убить…

– Господи! Что несёшь?! Болеслава, дочка! – Ярослав в ужасе вскочил со стольца.

Сноха с рёвом повалилась ему в ноги.

– Бес попутал мя, княже! Бес! А токмо… токмо как ты на Киев ушёл, стал тайком Владимир мой с гречанкой сей… ну, встречи иметь. Ляхи – они ведали, он им заплатил… Я… я единожды их застала… Вот и… дьявол разум замутил… перекупила одного ляха… Велела, чтоб…

– Утри слёзы, дурочка! – приказал ей Осмомысл. – И сядь.

Он терпеливо дождался, когда Болеслава немного успокоится, вытрет платочком глаза и высморкается, после чего строго спросил:

– Никому об этом деле более не сказывала? Что за лях?

– Никому. А лях – Анджей который. Здоровый такой, сажень косая в плечах.

– Ему тоже молви, чтоб молчал. Возьмёшь ещё сребра, отдашь и велишь убираться из Галича. И ещё скажешь, что князь, мол, всё прознал и потому надобно ему язык за зубами держать. Поняла?

Болеслава согласно закивала головкой в цветастом повое.

– И более делами такими в хоромах моих заниматься не смела чтоб! А о делишках соромных Владимировых мне говори! Уж я с ним разберусь!

– Княже! Не надоть! Сама я… с им! – воскликнула Болеслава. – Ты ся не заботь! А грех сей… Замолю я, замолю, отче! Нынче же в собор к батюшке схожу, исповедуюсь, пущай епитимью наложит!.. Не желала, вовсе не желала смерти сей гречанки, да… Услыхала, как она мужа мово ублажает, как смеются они оба надо мною, дурою!.. – Она снова разревелась. – Не выдержала, измыслила худое! Погубила душу свою!

– Ты, дочка, утри слёзы, удержи рыданья. Что сотворено, не воротишь. Моли Господа – и смилуется он, простит тебя! Господь наш всемилостив еси! И дела добрые совершать старайся. Помни, что только благодеяния спасут нас на суде Страшном!

Кивала Болеслава головой, плакала, Осмомысл стоял над ней, хотел обнять, но удержался. Сноху свою было ему жаль.

Не сговариваясь, они вдвоём прошли в покой к образу Богородицы и предались страстной молитве.

…Тем часом в ворота княжьего двора въезжал на саврасом коне вершник. Спросил он у стражи, где обретается боярин Яволод Кормилитич.

– В гости к ему. Брат я еговый, – объяснил молодец, устало разминая занемевшие ноги.

Гридни указали ему дверь на нижнем жиле в конце долгого перехода, сопроводили, держа в руках факелы.

Как раз в эти мгновения сходила вниз со ступенек винтовой лестницы Болеслава. Глянув на неё, Володислав Кормилитич застыл в изумлении.

– Надо ж! Экие крали тут у вас разгуливают! – присвистнул он, восхищённо качая головой.

– Не по твоим зубам кус! – со смехом осадил его молодой дружинник. – Се сноха княжеская, дщерь Святослава Черниговского!

– Ага, сноха, – раздумчиво промолвил Кормилитич, взглядом провожая торопящуюся к крыльцу княжну. Отчего-то заныло, застучало учащённо в груди молодца сердце.

Отгоняя прочь наваждение, решительно постучал Володислав в дубовую дверь. Брат при виде его с широкой улыбкой распахнул объятия.

Они сидели в просторных покоях Яволода, пили вино, вкушали яства, а пред очами Володислава всё стояла миловидная жёнка в обшитой парчой шубке, маленькая, с острым кукольным личиком и пушком над губами.

«Княжна Болеслава Черниговская! Боже, сколь хороша!» – Володислав сам не понимал, почему никак не выходит у него из головы эта красовитая молодка.

Глава 76

Любимым делом молодой дочери Святослава Черниговского было вышивание. Долгие часы могла она заниматься рукоделием. Выходили из-под дланей её убрусы со сказочными птицами – алконостами и сиринами, холсты с мудрым Индрик-зверем, чёрными фигурами грифонов[225], таких же, как на печных изразцах в галицком тереме, а в последнее время вместе с Порфиньей и Ингредой нитями разноцветными вышила она воздух для собора Успения. На воздухе том сам собор был выткан белым, стежок к стежку, купола же вышиты нитью серебристой, парчовой. Красовался храм на зелёном холме, вокруг куполов его со златыми крестами кружили в полёте голуби, а наверху Богородица в голубой хламиде молитвенно простирала руки к небесам.

Работе Болеславиной дивились, молодую черниговчанку нахваливали, сама же Болеслава будто и не рада была удачной своей работе, ходила, понурившись, в ответ на похвалу отвечала коротко:

– Спаси вас Бог, люди добрые!

Совершила она грех тяжкий, пошла на убийство и теперь места себе не находила. Осмомысл говорил про дела богоугодные – вот и старалась Болеслава смыть тот грех с души, часами отбивала поклоны, носила чёрные одежды, а в работе стала гораздо более прилежной, чем ранее.

– Руци у тя золотые, княжна! – восхищались Ингреда с Порфиньей.

Сами они вместе с холопками помогали Болеславе, но самую сложную часть вышивки княжна всегда брала на себя.

– Я, милые мои, с малых лет с ниткою да иголкою дружу. Матушка наша, Мария Васильковна, добре вышивать умела. Сама она из Полоцка родом, а во граде том многие княгини и княжны сим рукомеслом славны. Вот и нас с сёстрами учила. Старшая сестрица моя, та, что за Ростиславом Дюргевичем Переяславским была, Полоцкий собор святой Софии сама выткала.

Многие работы свои Болеслава оставляла у себя, развешивала на стенах, любовалась невольно, хоть и одёргивала себя порой: «Во грех гордыни впадаю!»

Но шитьё и в самом деле выходило у неё славное. Жаль, что не мог оценить его человек, которого она, что бы там кто ни говорил, по-своему любила и жалела.

Княжич Владимир, как только мало-помалу ослабил отец за ним присмотр, снова предался безудержному пьянству. Баб и девок, правда, в хоромы не водил, а вот с вином сдружился крепко. Каждый день божий напивался так, что и себя не помнил, а как выпьет, нёс громким голосом всякую околесицу. Орал песни срамные, что хоть уши затыкай, али начинал отца своего, Ярослава, костерить словами последними. Её, Болеславу, словно и не замечал сын Ольги. С похмелья, корчась от жжения огненного внутри и боли головной, говорил, что противна она ему, что скучает по оставленной в Торческе попадье, по сыну. На это