Тума - Захар Прилепин

Повспоминали Трифона, лучше которого казака было и не сыскать на всём Дону.

…покликали, наконец, Фроську в курень.

Та, стоя прямо, глядя в пол, ответила:

– Из воли родительской не выхожу. На кругу скажусь согласной.

Матрёна с Трифоновой вдовой снова заревели.

…свадеб казаки не играли.

По отцову веленью выгородил себе Иван двор: в половину на отцовской земле, в половину – на Вяткиных.

В день вырыли землянку и приступили жить с молодой женой.

На второй же день, не мешкая, принялись возводить курень.

Пособить Разиным явились Аляной да Яков Дронов – лохматая голова.

…к вершине октября Фроська ходила беременной.

И Матрёна, не доносившая в позатом году плода, опять понесла.

– Аку-уля! – тянул Аляной Тимофею. – Чини хромую ногу, Тимоха, двух казачат качать будешь за раз!

…нежданные, как всегда, посреди стройки в один вечер нагрянули хохлачи. Объявились у плетня: почерневшие, как эфиопские люди, – глядели, будто привиденья, хоть крестись с них. Одни – сиромахи, другие ж – напротив, в богатчестве.

Черток с топором застыл на крыше нового куреня.

– Нонче – всё! – весело объявил Иван, спрыгивая с балясника наземь.

Подраздавшийся вширь Демьян Раздайбеда, в сиреневом польском жупане, в красных сапогах, забасил, как на молебне, здравицу хозяевам. Ещё один, незнакомый, с двумя перекрещёнными мушкетами за спиной, задудел в скоморошью дудку.

Степан, раскрывая ворота, поначалу и не признал наряженного в козью шкуру Бобу. Порыжелый оселедец был накручен на сломанное ухо, на бритой голове – ужасный, сползающий к скуле шрам. Только по озорным, по-кошачьи зелёным глазам и угадал.

– За шахматкой своей заскучал, дядько, – напомнил Боба, крепко обнимая Степана. – …наигрався солдатиком моим? Вертай обратно! – отстранившись, Боба хлопнул Степана, шутя, в грудь ладонью, – и сам тут же поймал шутейный удар, но втрое крепче, в бок. – …а! – выдохнул. – Так и сказал бы, что ещё поиграешь, я-то думал, прискучило тебе…

…Степан обрадовался сечевикам, как родным.

Невзирая на горестно молящие глаза Матрёны, Тимофей тут же велел Мевлюду выкатить бочку вина.

Угощаться начали спустя минуту, даже в курень не пошли.

Ещё пять минут спустя Мевлюд нарубил попавшимся под ноги индюкам головы.

Пока Фроська спешно ощипывала птицу, а сыновья разводили три жаровни сразу, сечевики уже и песни заиграли.

Глаз отцовский замерцал, как у беркута.

…вынесли столы.

Обещая праздник, позвякивала серебряная посуда.

От мочёных яблок и солёных арбузов слышался сладостный холодок.

…час спустя у черкас откуда-то нашлись сопелки-свистуны, цимбал, кобза.

Пошла потеха.

…сечевики плясали вприсядку, вперекатку, всмятку.

Их чубы накручивали несчётные круги. Вдруг иной сечевик, поймав себя за чуб, начинал тянуть свою голову, твёрдо намереваясь вырвать с корнем.

Дурачась, обихаживали друг друга: Раздайбеда был борзо топочащий казачина, а Боба – словно бы его напуганная, стеснительная дивчина.

Даже Матрёна, держа себя за брюхатый живот, рассмеялась, хоть и жалела до се об индюках.

Наконец, Боба снял кожаные постолы, под которыми, вместо онучей, был намотан истлевший китайский шёлк.

Степенный, прошёлся малым кружком.

Все черкасы заиграли глазами: ой, сейчас будет, сейчас будет…

Сделал, разгоняя себя, проходочку, вдруг оборвав движенье – словно б не вышло, словно б разучился, забыл, как…

Потоптался, разогревая кровь… и – почалось.

…Боба плясал так, словно его грязные ноги сошли с ума, и теперь их надо было поймать и приручить. Плясал так, словно и руки его отвязались, и могут, друг друга не помня, вертеться вкруг человека в погоне то ли друг за другом, то ли за ногами. Плясал так, что вокруг закончился воздух, и дышать было нечем, и лишь восторженные слёзы текли у Матрёны, окончательно простившей сечевикам за пляс Бобы – всё.

…Степан оглянулся – блестели глаза и у Аляного тоже, и у Дронова, и у брата Ивана, а у Мевлюдки подпрыгивали щёки.

Боба плясал так, будто оставил плоть свою, чтоб она его впредь не тяготила. Плясал, словно не двор тут был, а степь раскинули вокруг.

Будто вся Сечь – и мёртвая, и живая – плясала и трясла тысячей гремучих костей в нём.

Будто в дерево ударила молния, и оно, пылая, побежало, сыпя искры.

Легчайший, взлетел на стол.

– Побьёшь посуду, чертяка! – закричала Матрёна.

– Топчи разинское серебро, Боба! – шумел Раздайбеда. – Тимоха велит тебе не беречь!

Оселедец носился за головой Бобы, как сбесившаяся оса с мохнатым хвостом.

Растаращенные глаза его на бешеном круженьи едва не выпадали из глазниц, но даже если б выпали – при новом крутом развороте влетели б ровно обратно.

Зато зубы его были сжаты – оттого, что если в таком прыжке ненароком хлопнешь пастью, так и язык перекусишь.

Сечевые музыканты не играли для Бобы, а гнались за Бобой. Вроде бы и сидели на месте – а казалось, что сами катятся кувырком, не отпуская скрипок и дулеек. И кривые, неугомонные пальцы их – плясали Бобе в такт.

При том музыканты делали вид, что к игре не имеют отношения, а всего лишь открыли заслонку – и песня вырвалась, как огонь. Не отвлекая и толики внимания от Бобы, закатив глаза, творили они веселье, как слепые, хотя всё и всех видели: и хозяев, и собрата своего, который крутился, казалось, посреди стола на одном мыске, а потом легко, не расплескав вина в чашах, перекидывал себя на другой мысок – в три стороны выбрасывая сразу то ли две руки и ногу, то ли две ноги и руку, то ли три ноги сразу.

И вот уже, с налитой кровью багровой головой, он подпрыгнул едва ли не выше куреня, – а с ним все чашки на столе, как одна, в лад, – и претяжёлым камнем рухнул, приземлившись на колено и сжатую в кулак десницу – словно не со стола, а с неба упавший.

И рука его вошла в песок по самое запястье.

Выходило, что Боба, когда ему надо – веса не имеет, а когда надо – наоборот, весит втрое больше, и, если ему вздумается, пробьёт тут, посреди двора, колодезь.

И старый курень от паденья того будто дрогнул, и лестница скрипнула всеми ступенями сразу, и мышь в котухе окочурилась от разрыва своего, в гречневое зёрнышко величиной, сердца.

…танец оборвался – будто ударенное грозой дерево, добежав до воды, вдруг рухнуло в реку, и повалил пар. Вмиг потухший огонь трепетал теперь лишь в зрачках видевших представленье. Вместо сиявшего полымем древа – виделась взмокшая, чёрная спина Бобы.

…разогнулся, распрямился, озирая всех в ласковом удивленье: а чего вы все расшумелись и вопите, как зарезанные? Разве было что? А я и проглядел…

На пляс да пение