Тума - Захар Прилепин

– Ух, зажерёбная…

Во хмелю и бессонье Иван совсем отуречился: стал горбоносый, глазастый, сверкал белками, походил на мать.

Пил жадно. Не мог подолгу усидеть на месте. То и дело ходил до хвостатой птицы в клети. Всякий раз, видя приближающегося вразвалку Ивана, Клювак торопливо перебирался к нему навстречу по прутьям и позволял себя гладить по круглой головке. Вдруг отстранившись, прихватывал Иванов палец кривым клювом.

Иван хохотал:

– Ноготь! Ноготь сколупнёшь, басурман!.. Глянь, до кровяки закусывает!..

Серёга Кривой, высокий и длиннорукий, сняв со стены, разглядывал кончар – трёхгранный длинный клинок. Иван купил у запорожцев, которые, в свою очередь, раздуванили ляхов.

– Гусары ляшские, – пояснял Иван, не вытаскивая палец из попугаева клюва, – с кончаром горазды управляться… Тяжёлый, панцирь пробиват… С коня ж – им недобитых докалывают.

– Длинней татарской сабли… – примерялся Кривой. – …на полвершка.

– Лях любит лёгкую саблю, – рассказывал Будан. – Ляхи казацкую прямую рубку не держат. Потому казаки – и наши, и хохлачи – выбирают сабли тяжелей. Тяжёлая бьёт надёжнее, лёгкая бьёт ловче. Ляхи добрые рубаки, да у них сабля, выходит, для одной заботы – настругать поболе и поскорей, а кончар для другой – пробить наскрозь.

Фролка Минаев, раскрыв глаза, слушал и, еле шевеля языком, разгонял по рту недожёванную стерлядь. К губе его налипла петрушка.

Кривой вернул в ножны кончар, повесил на стену.

Снял деревянный, покрытый костяными накладками, с расписанным изогнутым прикладом арбалет – казаки называли его «самострелом». Долго вертел, прилаживался, целил, минуя иконы, то в оконце, то в печь.

Следом снял со стены килич – турецкую саблю. Бережно вынул из ножен. Клинок был расписан – должно быть, словами Корана.

– Алла! Алла! – распушив крыла, вдруг закричал попугай.

Ловко забрался на самый верх клети и, повиснув вниз головой, стал раскачиваться, продолжая вопить:

– Алла! Алла!

Казаки на все голоса, дружно, захохотали так громко, что с крыши посыпался камыш им на головы. Кривой тёр глаза кулаком, снова заливаясь на каждый новый попугаев крик. Будан и вовсе мычал от смеха.

– Он у тебя обрезан! Обрезанного продали! – почти кричал Черноярец, пуча глаза. – Сведи его к нашему Куприяну! Пущай покрестит!..

Фролка Минаев визжал от восторга.

Каза́чки в сенцах тоже смеялись – бог их ведает, чему.

…в бабьем смехе Степан различил знакомый голос. Как иглой, кольнуло в самое сердце.

…шагнув мимо венецианского зеркальца, где мелькнуло его прямое, раскрасневшееся лицо, Степан выглянул в сенцы.

Той, что примнилась, не было – лишь Фроська да две молодые казачки.

«Не почудилось мне!» – был уверен.

Выскочил, будто с подгорающей спиною, на балясник.

Устинья спускалась по лестнице.

С база доносился Матрёнин голос: ругалась с Мевлюдом.

– Постой-ка! – велел Степан, но Устинья как не слышала. – Стой же, – повторил с угрозой.

Дробно скатившись с последних ступенек, Устинья вывернула за угол куреня, чтоб оказаться невидимой из окошек старого разинского дома.

Степан, охмелевший, заторопился следом.

…столкнулся с ней лицом к лицу.

Устинья стояла спиной к плетню меж стеной куреня и новым ледником. Дышала тяжело. Смотрела в глаза.

– Ты пошто здесь?.. – проглотив матерное слово, шёпотом спросил Степан, оглядывая Устинью с ног до головы.

Она была одета в кубелёк – ярко-розовый кафтан с короткими, до локтей, рукавами. Из-под них были выпущены широкие рукава рубахи. На поясе – татаур, шитый пояс. На голове ж – не повойник, а украшенный жемчугом челоух; такие носили только незамужние казачки.

– Ты, никак, в девках опять? – спросил, теряя дыханье, Степан.

– Так незамужняя ж, – ответила она, сжимая будто замерзающие ладони; на левом безымянном персте теснились впритык два золотых кольца.

– Сука! – не стерпел Степан, и одной стремительной пощёчиной сшиб её наземь.

В горнице снова разливисто захохотали.

Удивлённая тем, что не пойми с чего рухнула, Устинья уселась. Челоух её слетел.

На Степана не смотрела, и там, где ударил, – не касалась.

– А как гладил… – сказала, наконец. – Казак стал.

– За что гладил, за то и бью, – ответил, желая ударить ещё.

– Бей, Стёпа, я обвыклая, – сказала, подняв глаза. – Полепшело даже, столько не бита. Хоть и совсем забей.

– К чему явилась? – снова спросил Степан, едва сдерживая себя, чтоб не броситься на неё, топча.

Правую руку, сжав в кулак, держал перед собой, словно готовясь забить Устинью в землю.

– Разве ж я прокажённая, Стёпа?.. За солью зашла к Ефросинье, подружаечке.

Показалось, что над самой головой запел брат Иван.

Степан невольно задрал голову.

– А чего одна пришла? Ждана привела б. Князюшку Пожарского…

Поддел носком красного сапога пыльный пук соломы, слипшийся в курином помёте, – и бросил ей в лицо.

…Казаки складно выводили песню. Фролка Минаев расчудесно тянул, как за жилу под сердцем, дишкантом.

Степан в курень не вернулся.

Торопясь, пошёл до примайданного кабака.

Спросил у кабатчика из хохлачей горилки.

Тут же, у стойки, сдвинув кулаком солонку в сторону, выпил.

Взял ещё одну чарку – и как вылил в себя.

– Не то догоняет кто? – спросил кабатчик.

Не глядя, кинул ему в грудь монетку. Кабатчик ловко поймал её в жменю, приложенную к пупку.

Степан, неся в груди будто бы разгорающиеся угли, вышел прочь.

Оглядывался по сторонам, ища, чем отвлечь себя от накатывающего бешенства.

…у войсковой избы, как загадал, встретил Корнилу.

Тот был одет, как всегда, неярко, но крепко: в суконном кафтане без шитья, кушак сплетён из кожаных ремней, за кушаком черкесский кинжал; сапоги – из телячьей кожи. Не меняясь ни с годами, ни с походами, крёстный был чернобород и моложав.

Степан поклонился Корниле, тот подхватил его под руку, приобнял, и всё молча. Моргнул вопросительно: как, мол.

– Батька спрашивал о тебе, крёстный, – сказал Степан. – Дожидает, как зайдёшь.

Корнила оглядел крестника; взгляд был тёпел.

– Нетчик батя твой, – сказал без досады. – В старшине ходил ведь… всё не по нраву ему. В рядовые казаки возвернулся. Как камыш среди камыша: вроде и не видный. А все ведь на него глядят, казаки-то… На его поперечность…

Корнила кинул взгляд в спину проехавшего мимо на кауром коне казака; и тут же, не меняя голоса, продолжил:

– Сильно батю переранило? Видел на берегу. Хром, и длань сушит ему… Зайду. Родней брата он мне.

…Степан любил Корнилу как отца. Хотел походить на него.

…на другой день братья Разины, Иван Черноярец и Серёга Кривой ушли конными на гульбу – поохотиться.

Нагайками, ни разу не выстрелив, набили диких коз.

Заночевали в степи.

Как рассвело, пошли на кабана: Степан – с пищалью, Иван – со своим самострелом.

Выспавшись в непролазном хмызняке, чёрный секач с утра почухался