Тума - Захар Прилепин

Матрёна же ушла на баз, а с база вернулась уже с дитём. Сама пуповину перегрызла, сама завязала. Младшего Разина назвали Фролом. Крёстным отцом стал Иван Черноярец.

Чуть подросши, Фролка стал как пуговка на боярском кафтане: не могли налюбоваться. Головка круглая, волосы – цыплячий пух солнечного цвета. Глаза чуть навыкате, смышлёные, голубые. Сам – конопат.

Безумолчно говорить Матрёна не перестала, но теперь речь её стала грудной, гудливой. Издалека послушать: будто улей спрятали в бочку. Говорила она с Фролкой и когда подмывала его, и когда укачивала, и когда кормила грудью, а если вдруг замолкала – Фролка отлеплялся от соска и таращился: привык к тому, что грудь, его кормящая, всегда рокочет.

Тимофей Разин полгода не ходил ни на гульбу, ни на рыбалки, ни на поиски. Ру́ки не слишком слушались, и прихрамывал.

Ни в кабак не заглядывал, ни на базар.

Лишь на кругах и бывал.

Как и прежде, стоял там от сыновей поодаль. Голоса там не подавал вовсе. И когда казаки бранились – молчал, и когда «Любо!» кричали – рта не раскрывал.

…атаманил снова Наум сын Васильев.

Апрельский круг насупленно молчал.

Сыпал мелкий дождь.

Набухали шапки, темнели плечи кафтанов.

Лиц не отирали.

Седой Наум сжимал повлажневшую булаву.

Шёлковый, с закидными рукавами и позолоченными шнурками зипун его был покрыт моросью.

Белый султан конского хвоста на бунчуке стал сер от влаги.

В потёках дождя был дубовый стол. На нём влажно блистала большая медная чернильница с несколькими гусиными перьями.

Круг встречал запорожских послов, привёзших грамоту от атамана своего, Богдана Хмеля.

Послы были обряжены в пышные шляхетские одежды – куньи шапки, жупаны до колен, отделанные золотыми пуговицами делии из парчи и меха. Оружье – тоже шляхетское: изукрашенное, дорогое.

Стоявший средь старшины Ларион Черноярец, подавшись вперёд, выставил сыреющее, в седых волосах ухо, чтоб слышать густой, нарочито негромкий голос Наума.

– …и все помним мы вовек, – говорил Наум, – сечевики-черкасы – братья наши, руськие люди, лихие воинники. Такие ж, как мы, только судьбой отрезанные в литвинское царство. Однако в сердцах наших пограничья меж нами нет: сечевики как и есть – соседи наши. С ними мы ходили на многие поиски, имали Азов, и многие города крымские тож. И в Азове стояли твёрдо. И отчего городок наш именуется Черкасском, не забудем, – слава черкасам, срубившим тут, почитай, сто лет назад, а то и поболе, городок сей.

Дед Ларион согласно закивал, зашевелил губами.

– …и все мы ведаем, – продолжал Наум, – как тяжко мучать животы в литвинском царстве, под шляхтой посполитной да арендаторами жидовскими, руським братиям нашим – и запорожским казакам, и украинским казакам, и люду руському. И как взбунтовались сечевики супротив обрыдлой неволи, ведаем! И какие казни сносят они за то – слышали! И казаки наши многие к вам примыкали, и ходили с братами-сечевиками и до Киева, града руського, и далее, – на брань за веру православную. Два года как минуло с начала великой руськой казацкой войны, что начал атаман их, известный многим из нас, Богдан Хмель. И в тоей войне мы – на стороне Богдана, на стороне православного руського казачества, кое мордуют шляхтичи да жиды-арендаторы. Браты наши сечевики иной раз и не ведают: шляхта ли взяла жидов в услуженье, аль жиды правят зажратой шляхтою…

– Верно говоришь, атаман! – крикнули с горечью в голосе из круга; то был один из многих сечевиков, перебравшихся ещё в старые, доазовские времена на Дон.

– На стороне Богдана мы, – говорил Наум, – в противоборстве его со шляхтой и со всей вырусью, шляхте прислуживающей, и с униатами… Да не на стороне Богдана мы в другом! – Наум повысил голос и приподнял булаву, с которой посыпались тяжёлые капли. – В том, что пошёл он на мир с крымским ханом, и верит, что поганые сослужат ему службу в брани его с ляхами, и не предадут его. Мы и сами воюем заедино с татарвою. Да то не ханская татарва, а наши татарове – живущие с нами здесь, на островах наших. А у Богдана мир с крымцами, кои враги наши лютые, непримиримые… Но мало Богдану того мира! – Наум становился яр, и глаза его скользили по рядам казацких голов, ища великого отклика. – …Богдан уж не в первый раз шлёт на Дон грамотки, где указывает нам, Войску Донскому, с кем казакам донским на рать идти, а с кем мир держать… С крымским ханом, пишет он в нонешней грамотке, кою зачтёт вам войсковой наш дьяк, воевать нам не мочно!..

Казаки засвистели, а многие и засмеялись самомнению Богдана.

– Так и указывает нам, браты! – продолжал Наум. – Нам, пишет, милость царя крымского и всех орд надобна для церквей Божьих! За которые, пишет, всем запорожцам, и казакам украинским, и руському люду украин, – надобно стоять.

– А нам нужон дуван крымский, чтоб церковь Божью в Черкасске поставить! – крикнул Ермолай Кочнев.

Казаки снова – кто зашумел, кто зареготал, кто, наконец, отёр усы от набрякшей влаги, и выругался.

Те же казаки, что были родом из сечевиков и пришли когда-то с литвинских украйн, стояли в раздумьях.

Послы Богдановы, хмурясь, озирались.

Наум кивнул дьяку – и тот, развернув свиток, приступил торжественно к чтенью Богдановой грамоты:

– Дай Боже любовь братскую между нами, христианами православными! Надеемся на исполнение желания нашего! Что как братья всё сделаете, о чём дюже просим! Будьте на том, что вольности, данные Богом Войску Запорожскому, и нам не мешали бы!..

– Нам вольности, Богом данные, не мешают крымца бить! – перебили войскового дьяка из круга.

Дьяк коротко взглянул на кричавшего, и тут же, видя, как Наум поднял выше булаву, продолжил:

– …и вы бы нам не мешали, казаки-атаманы донские, и Орде ни в чём не чинили бы зацепки!..

– А как Орда под Черкасск явится, так и тут не чинить? – снова не выдержали, заорав, из круга; то был Пахом Олексеев.

– …и в десятый раз с любовью к вам обращаемся, – голосисто читал дьяк. – До царского величества московского мы также писали, чтоб вам на море ходить не позволил…

Казаки, не пугаясь государева имени, снова, весело толкаясь, захохотали.

– Тятька, надери им ухи! – крикнули, передразнивая Богдана. – Надери, а то я не дотянуся никак!

Старшина донская, не скрываясь, скалилась.

Сердясь, что казаки не желают дослушивать грамотку, дед Ларион тряс бородою, приподнимая посох.

Один Корнила Ходнев стоял невозмутим, глядя поверх казачьих голов на верхушки черкасских осин.

– …и мы понимаем, – завершал дьяк чтение грамотки, – что и для нас вы того