Тума - Захар Прилепин

«…а поп Куприян, рыжая борода, говорил нам, как возвращались: грех воровать, да нельзя миновать. Да патриарху поп тот не был послушен, и патриаршьи слуги к нам не ездили, и числился поп Куприян и дьячок Анкидин в беглых, и никому не подчинялися, кроме Тебя, Спасе…

И дошли ли те вины, что отпустил нам поп Куприян, как прощёные, до Тебя, или остались непрощёными, – то мне не ведомо.

Прости, Спасе, оттого что черно в моём сердце. И снаружи, где светят твои белые звёзды, не прокрадывается свет туда…»

«…и вся моя жизнь была – кровь, блуд и воровство, и сам я – тать и лиходей, – но, Спасе, я рождён казаком, и казаком погибну, а другой доли не ведаю.

И во всяком деле своём, побивая поганых, мы славили, Господи, Господа, и святых угодников Твоих!»

…последние слова Степан прошептал вслух.

Со всех концов темницы смотрели на него многие глаза.

…чувствовал на щеках тёплые слёзы.

Руки его саднили.

Память не щадила его, но, как рыба в нерест, метала грехи непрестанно.

«…а однажды явились мы в дом – брат Ивашка мой и я, и принесли мешок, и вытрясли из мешка совсем голую, как поросёнка, ногайскую девку лет семи, оттого, что в гостях у отца сидел купец валуйский, а Ивашка и я, грешный, девку обманом взяли у ногайской бабки при их становище, и приволокли до Черкасска.

И ту девку малую выкупил купец. И тут же окрестил её поп Куприян.

И с утра купец повёз её на пароме, а девка та с парома прыгнула. И хоть мы видели всё, будучи сами на том пароме, а за ней прыгать не стали, оттого, что купцу уже продали её, и, потешаясь, ждали, как сам он прыгнет. А ногайки воды не боятся и плавать способны, и потому не было злого умысла в нас. А купец Дона испугался, и молил нас ту девку достать. А она раз хлебнула воды – и тут же, посреди нашего смеха, с глаз пропала.

Утонула та душа христианская, крещёная…»

…несколько теней ходили подле его места, как ходили бы подле зверя.

К нему не подступались.

…дивился, что, с какой стороны пройденных им лет ни начни считать, грехи его никак не кончаются – налипли на душу его, как водный червь на соминую морду.

«…и жил я в блуде со вдовой казачкой Устиньей. Оттого, что манкая она была не как мёд, а как прорубь.

И Фрося, жёнка брата моего Ивашки, сказывала потом со слов Устиньи.

Явился к той Устинье однажды синь вихорь, и закружил её. И с тоей поры внутри неё, полюбовницы моей, заселился демон, и мучала живот она в душевной туге.

И демон тот, из неё исходя, приходил к ней на постель, и жил с ней, как муж с женою.

И ходила она до воды, чтоб утопить себя и демона. Демон же, порвав ей рубаху, овладел Устиньей прямо посреди Дона, и вытолкнул на брег нагую.

И шла она по Черкасску, белая, в ссадинах, бесноватясь и крича гласом великим.

И с тех пор находили её нагой то на кладбище, у мужней, казака Золотарёва, могилы, то на берегу под лодкой, то меж поросей в хлеву. А всё то бес её волочил повсюду, и повсюду её настигал, сносясь с ней…

И в курене её стоял не раз шум-гомон, и туда являлись казаки, а она лежала на полу, нагая, и вся была побита, и кожа – синяя, кровоточит. То снова бес её насильничал.

И беси её уговаривали отвратити лик от Христа, и жить промеж них не скудно. А та не отрекалась от веры, и поп Куприян творил над ней службы.

И она то молилась в часовне по всем дням, то сидела возле часовни, как привязанная, и спала без силы.

А пришла потом к часовне без ногтей, оттого что ногти ей содрали беси, требуя отречения, и ещё чтоб она заколола попа Куприяна, и ножи вкладывали в руку, отрывая по ногтю, да она и то вытерпела. И осталася без ногтей, а нож не взяла.

А Матрёна, мать моя названая, баяла, что жёны шиты лживой ниткой, а мужья – честной ниткой. И мужья могут творить непотребство, оттого, что сшиты иначе. А жёны могут творить добро, да нитка в них лживая всё равно, и другого шитья у жёнок не бывает от сотворения.

А Устины нитку уже взял дьявол в зубы, и тянул из неё клубочек, и тем клубком, как кот, игрался, и отмолить её было некому.

Так сказывала мне Матрёна, и я не ведаю, Спасе, правда то или лжа. И я за неё не молился, Господи.

И от сношений непрестанных Устинья стала беременна. Хотя Устиньей мне открыто было, Спасе, когда блудил я с нею, что от людей она беременна быть не может.

И кормили её в беременности сами беси – птичьей кровью и кореньями. А вся скотина у моей Устиньи разбежалась, и в дом её не шла, как в чужой.

И приходила к нашему куреню Устинья, и кричала мне, что родила четверых чёрных малых бесей, и называла их бесовские имена. И все они, сказывала, в чёрной шерсти и пищат. А я её погнал, и кинул в неё топором, да промахнулся, хоть и не мог промахнуться, и до се – не промахивался.

И казаки хотели Устинью сварить живьём, да поп Куприян не дал.

И нашёл её поп в яме посреди двора, кою она вырыла руками без ногтей, без ножа и без лопаты.

И сидела в той яме мёртвая Устинья с четырьмя чёрными щенками, и те сосали её млеко из разодранных грудей.

И тех щенков мы утопили.

А я помню её имя, Господи, и томлюсь о ней. И теперь молюсь о ней больше, чем о матери. И молю Тебя дать знать рабу Твоему, где разыщется она: в аду или в раю у Тебя».

…Степан, сам того не ожидая, вдруг закричал во весь голос.

XI

Ефросинья была, как покойный отец, короткошеяя, но миловидная, и по-прежнему на удивление белолицая – словно к ней не приставал загар.

С Матрёной они жили в разладе. Ивану до того не было дела.

Рожала Фроська тяжело, двое суток, едва не померла.