Тума - Захар Прилепин

Когда стемнело, все перебрались в курень.

Сидели, как годы назад, но теперь Ивану со Степаном нашлось место за столом.

Боба стал десятник, обрёл крепкую масть. Шрам, сползший с головы, разделил, почти обездвижив, половину лица его, и, когда Боба смеялся, скула оставалась серьёзной, лишь кожа сильно натягивалась.

Говорили они с Раздайбедой по очереди, в суровом запале, оба на удивленье скоро протрезвев.

– Паны с казаками обходятся хуже, чем с невольными, – басил Раздайбеда; слушая его, поп Куприян жмурился, словно в лицо ему дул ветер. – Такое терпеть не мочно. Луга наши присваивают, мельницы наши отымают насильно, а кто встаёт против – мучат страшно, губят до смерти.

– Десятину берут и поволовщину, – добавлял Боба, ведя пальцем по шраму.

– Старых казацких отцов, хоть бы и сын служит панам в войске, облагают чиншом, как мужиков, – горько перечислял Раздайбеда. – И жён казацких, тотчас по смерти казаков, заставляют без милости работать на панов.

– Жолнёрская челядь забирает у казаков волов и весь прочий скот, – вставлял Боба. – Ежли поперёк кто – снова бьют смертно.

– На Днепре, – гудел Раздайбеда, – не дают промышлять зверя, и рыбы ловить не мочно. А с головы казака всё равно берут по лисице. А не сдал лисицу – отымут самопалы.

– Казаков же шляхетские полковники держат в тюрьмах, пока выкупа не получат, – в тон вспоминал Боба, крутя на палец натянутый оселедец.

– Добычу, какую добывают казаки на поисках, и ясырь татарский, – всё себе забирают, – трубил дальше Раздайбеда.

Дронов, слушая, ярился так, будто ляхи находились поблизости, и пора уж было сорваться да порезать их.

Лицо же Тимофея, с застывшими глазами, не выражало ничего.

– А про церкву, про церкву, – шёпотом просил поп Куприян.

– И желаем теперь, – услышав попа, но не взглянув на него, ещё громче начал Раздайбеда, – чтоб унии не было на Руси украинской, и униатских костёлов не было.

Куприян часто закивал, сминая рыжую бороду о грудь.

– Чтоб митрополит киевский занимал в сейме первое место после примаса польского, – продолжал Раздайбеда.

– Чтоб жидовских арендаторов не стало! – почти крикнул Боба; в ответ Дронов махнул лохматой головой, выражая тем сумрачное своё согласие. – Жиды у ленивых панов всё прибрали к рукам, и сосут из руського люда душу! В церковь Христову – и то за гроши запускают! Чтоб вообще жидов на Украйне не осталося, ни единого! Чтоб харь их гнусных не зреть впредь никогда, глаза их лубяные, лукавые!

– Чтоб воеводы, каштелянцы и державцы были из православных, того ещё желаем, – говорил Раздайбеда. – Чтоб гетман казацкий зависел от одного короля…

Васька Аляной хлопнул ладонью по столу.

– Та ж не дадут. Куда насыпали-то столь? Не дадут же, хоть до утра вспоминай.

– Не дадут, – тут же согласился Раздайбеда, и Боба согласно кивнул.

– Война, братия? – спросил Аляной.

– Война зачалася, какой мы не видывали, – сказал Раздайбеда торжественно. – То будет главная козацкая война со шляхтой, будь она проклята вовеки. Будем очищать себе от шляхты и жидовья удел свой!

…все раздумчиво притихли.

Вошла Матрёна и принесла Тимофею чашку с азовскими орехами.

Тот взял один. Катал в пальцах.

– И потому мир с крымчаками и турчинами заключили? – спросил, без вызова и осуждения, Тимофей.

Раздайбеда покачал головой.

– Мир, – признал Боба.

– Когда со всех сторон беда – и с татарином обнимешься, Тимоха, – сказал Раздайбеда. – Вы ж с астраханскими татарами в миру живёте…

– То наши татарове, – вдруг встрял поп Куприян. – Они под нашим царём ходят…

– И с ногаями миритесь, – сказал Раздайбеда.

– И с ногаями миримся! Да лишь с теми улусами, что Москве присягают! – так же скоро ответил поп Куприян, тряся головой. – Какие Руси присягают ногаи, – повторил назидательно, – с теми и мир.

– Присягают, да лгут… – сказал Раздайбеда.

– И лгут, – согласился Куприян. – И заново присягают. А крымцы – ни московскому царю, ни казаку не друзи, – настаивал поп, поглядывая то на Тимофея Разина, то на Аляного в ожидании их поддержки. – Разве пристало казакам водить их на свою землю?

– Чтоб руську кровь не пили больше – и татарина позовёшь, – сказал Тимофей, несильно сдавливая два ореха пальцами. – Без руського царя браты наши – сироты. Сирота, где подают, там и побирается.

Дронов смотрел на Тимофея, скорей, согласно.

– Нельзя с басурманом челомкаться, – не отступал Куприян. – А вы спросили у царя ли, у русского? – он заглядывал в самые глаза Раздайбеде. – А ежели примет он вас? А ежели решит волею царской, да подошьёт уворованный литвинами руський лоскут к тулову рассейскому?.. Все ведь мы – чада царя русского!

– Ежли дети – пусть придут и заберут нас в москали, – хмуро отрезал Раздайбеда.

– А просили ж, дядь Сём, – вставил Боба своё слово. – Чего таить от братов? – Боба оглядел Тимофея, Аляного, Дронова… – Трёх послов московских перехватили мы, шедших от царя московского к польскому королю.

– Разве ж можно такое? – поп Куприян огляделся по сторонам. – Послов воровать? И ведь не впервой такое творите!

– Мочно, не мочно, а перехватили, – сказал Раздайбеда. – Может, от царя, может, от бояр московских грамотки те были, мы не разглядели. Однако ж с королём нашим речь в тех грамотках ведётся зело льстиво! А про сечевиков пишется – спесиво! Будто и нет у государя руського жали к нам! А за что ж спесь та? Мы все желаем под руку царя московского! Отчего ж ему товарищество с королём дороже нашей муки?

– Потерпеть надо, чада, – увещевал поп. – Вам всё не могет быть ведомо. У царства свой расчёт! Царство не суетится! От суеты – царства во прах валятся.

– Тебе бы, поп, – вдруг сказал Тимофей Разин совсем тихо, – в часовенку жида посадить, а тебя на чепь подле. И теми же словами тебя утешать. Де, у царства свой расчёт, царство не суетится… Целуй жида в поднесённые перста, поп, чего уставил на меня бороду?..

…Степан поднялся раным-рано. Как всегда случалось с ним после хмельной ночи: ясный, жадный до жизни.

Октябрьское небо, как рыбацкая сеть на просушке, висело низко, тяжело.

Иван и вовсе не ложился – просидел с Бобой на низах до зорьки; теперь смотрел снасти, собирался рыбалить, совсем тверёзый.

– Поспал бы час, – сказал Степан, глядя на почерневшие веки брата.

Иван сыграл щекой: да ну.

– В каюке подремаю, – ответил с запозданьем.

Мевлюд, выйдя с летника, жмурился на вчерашний разор: надо было сбирать посуду, чаны да котлы, пока Тимофей не проснулся.

Матрёна уже разговаривала с курами в котухе, в который раз пересчитывала индюков да индюшек, всякий раз получалось ещё на одну