Тума - Захар Прилепин

ас лисун тон Эврео. О Эвреос та архиси та трагудай ста пазария ту Азов. Та инэ хрисимос. Алла прота прэпи на ятрэпси то хери ту, аллиос та пэтани. Ти тус хриязэтэ то афэнтико тус пэтамэнус склавус? Отан пэтэнун и сквави сэ малони, калэ му ятрэ, ке ас ми фтэс эси. На то пис стон Эврео, ке автос та агораси ола та ятрика пу хриязэсэ я на ятрэпсис автон ке тус аллус склавус, я на зисун мэхри на пулитун. Та та агораси ке та ста доси, калэ му ятрэ. (Пусть я останусь в кандалах, а жида – раскуют. Жид станет петь на азовских базарах. С него будет толк. Только сначала ему надобно залечить руку, не то он подохнет. Зачем эмину дохлые рабы? Когда дохнут рабы, он тебя ругает, добрый лекарь, хотя ты не виноват. Ты скажешь жиду, и он купит все снадобья, что нужны тебе, чтоб вылечить его и других рабов, чтоб они прожили, пока их не продадут. Он купит и отдаст тебе, добрый лекарь. – греч.)

…на следующее утро, едва невольников выгнали прочь, с жида сбили кандалы, скрепив ими обе ноги Степана.

Он не печалился. Перебирал те кольца – как чётки, и молился, отогревая их пальцами.

…теперь Абидка водил жида по городу.

Дважды, а то и трижды за день возвращались они в тюремный двор. Всякий раз жид приносил по четыре полных сумы.

На улицах и базарах, у причала и возле караван-сарая, в посадах и у мельниц жида привечали, прикармливали.

Отсыпали, как птице, пшена, гречки, ячменя. Угощали вчерашними мясными объедками, лепёшками и пирогами, азовскими орехами, миндалём, сушкой из айвы и слив, яйцами, вяленой и свежей рыбой. Давали понемногу мучицы и соли. Наливали молока или тягучего бекмеза.

Кривоногие татарчата, кудрявые жидки, греческие и словенские малолетки, повсюду бегавшие за ним, таскали ему из садов и с огородов груши, яблоки, крыжовник, капусту, репу, редьку, лук, морковь.

Из окон богатых домов выбрасывали свистуну под ноги поношенные чувяки, пожранные молью шапки, шаровары, рубахи, иное тряпьё. Случалось – ложки, плошки, старые корзины.

Заезжие купцы, от души потешаясь, кидали жиду мелкую монету.

Он свиристел, клекотал, чирикал, куковал возле кофеен, где следовавшего за жидом Абидку угощали кофием; затем – у брадобреев, где жид не давал заскучать тем, кто пришёл стричься; потом – у кузниц, где спешившиеся дожидались, пока подкуют их лошадей.

…по возвращении самое дорогое из добытого жидом несли эмину.

Греческий лекарь забирал то, что было необходимо ему.

Тем временем, сидя у помойных куч напротив кухонь, жид наедался тем, что ему оставили. Пил из фонтана, разговаривал с лошадьми, свистел для стражников. К вечеру его загоняли обратно в темницу.

Оставшееся в сумах жид сразу же передавал азовскому татарину и цыгану с драной ноздрёй.

Те, долго копошась в сумах, забирали себе самое ценное. Время от времени кидали стоявшим здесь же невольникам то, что было им не нужно или чем пресытились.

…вскоре у каждого в темнице появились свои ложки и плошки.

Многие, жившие полуголыми, кое-как, прикрыв срам, приоделись.

Похлёбка, приносимая по утрам, стала сытней. Полы темницы выложили свежим сеном.

Верховодившие средь рабов татарин с цыганом носили теперь, никогда не снимая, бараньи шапки.

Сам жид добыл себе татарский халат, добрые шаровары, кушак, три рубахи, тёплые чувяки. Одевался сразу во всё.

Раны на руке его подсохли. Тряпица всегда была чистой и пахла травами.

Почивать по-прежнему укладывался рядом со Степаном.

Во сне жид трогал своё лицо, проверяя, на месте ли его губы и нос, так хорошо кормившие его.

В ночи Степан, ни о чём не спрашивая, перетрясал жидовские одежды, мял пальцами кушак, залезал в чувяки; жид не сопротивлялся.

…к вечеру пятого дня Степан насобирал дирхем.

Когда пришёл Дамат – передал должок.

…в седьмой день жид вернулся за полночь: веселил заехавших с Таврии генуэзских гостей, засидевшихся в караван-сарае у причала.

Степана разбудили возня и птичьи вскрики.

В лунном свете различил, как, загнав жида в угол, цыган с татарином раздевают его донага.

Мелькали, по-змеиному изгибаясь, белые руки. Вскрикивала перепёлка. Орал гусь.

Жида с оттягом, злобясь всё пуще, лупили по бокам.

Поймав жестокий удар под дых, жид, засипев, осел.

Татарин полез ему в рот, доставая из-за щеки припрятанные монеты.

Жид очнулся и укусил татарина. Тот вскрикнул, вырывая руку.

Исхитрившись, жид кувырком выкатился из угла.

Совсем нагой, оказался возле севшего Степана.

Клекоча кровоточащим ртом, жид протиснулся к самой стене, оказавшись у Степана за спиной.

Обняв Степана, высыпал ему за пазуху несколько тяжёлых монет.

Монеты были в слюне и в крови, горячие.

IX

…то было иное чудо.

Струги тянулись вверх по Дону, и всё узнавалось словно бы наоборот.

Казаки пели. Над камышом кружили жаворонки.

В камышах плавали, вертя головами, утки. Выводок их был, как чётки, будто бы нанизан на подводную нитку.

Вдоль высокого берега, одна, шла рыжая лошадь, размахивая хвостом.

Всё казалось маревным.

…Трифон Вяткин доходил.

Под мышкой у него, как зёрна в дынной сердцевине, осклизлой гроздью копошились мелкие черви.

Закусив нижнюю губу, Аляной бережно задирал ему руку. Трифон, как в тяжёлом хмелю, повиновался. Сначала сырой тряпицей, а потом и небрезгливой ладонью Аляной очищал горячую рану.

Голова Трифона покоилась на подложенной Аляным плоской татарской подушке. Неотрывно смотрел он в небо. На то, чтоб удержать веки, тратил последние свои силы.

…когда с черкасских валов вдарили пушки, Трифон даже не сморгнул застывающую слезу. Зазвеневший колокол не обеспокоил его. Душа его выпорхнула и с тем звоном слилась.

На берегу были атаман войсковой Осип Колуженин, есаулы Наум Васильев и Павел Чесночихин, и прочая старшина, и старики, и Ларион Черноярец средь них, и поп Куприян, и дьячок Анкидин.

Вглядывались в струги московские купцы, дававшие ссуды на поиски и ждавшие теперь возврата своих казаков с прибылями.

Ждала, порывисто крестясь, очередная жёнка Аляного.

А рядом с ней и Матрёна, и Якушка, самый взрослый средь казачьих малолеток.

И здесь же – Кочневых бабы, и ногайка Олексеева, и Будана однорукий отец.

И жена Трифона, обратившаяся, пока ждала на берегу, во вдову, и сынок их Митроня, и дочка Фроська, белокожая, как яблочная мякоть…

Поднявшись в рост на причаливающем струге, Иван Разин глянул на Фросю так, что она про всё поняла, и беззвучно заплакала. Мать, оглянувшись, цыкнула на неё. Фроська, блеснув золотыми назапястьицами, прикрылась от матери рукой, и тут же, выскользнув промеж людей, пошла без пути по