Тума - Захар Прилепин

…Иван приметил первым:

– Батя! Стёпа, батя!..

Среди черкасских казаков твёрдо стоял Тимофей Исаевич Разин.

На берегу зашумели. Завопили трубы.

Вознеслась войсковая хоругвь – чёрный на красном лик Спаса.

Навстречу войсковому атаману Осипу Колуженину вышел со струга походный – Корнила Ходнев.

Фёдор Будан вослед за Корнилой вынес походную хоругвь с ликом Богородицы.

Поклонившись, Корнила проговорил, сколь казаков побито на поисках, сколь поранено, сколь ясыря и сколь дувана привезено. Пока звучала та речь, походное знамя было склонено.

– Здравы будем, казаки атаманы! Спаси Христос! – провозгласил Осип и раскрыл руки – обнять Корнилу.

Казаки спрыгивали со стругов. Спешили к своим старикам, матерям, жёнкам, чадам.

Отец Тимофей был прям, худ, с разросшейся и побелевшей бородою. Твёрдые глаза его не выказывали ничего. То было обманным.

Смешавшись с другими, был здесь и Мевлюд. Когда Разины тронулись до куреня, он остался на берегу.

Разглядывал, как спускаются на ослабелых ногах полонённые.

Иных подбадривал – те вздрагивали, узнавая свой язык.

– Ханги ялыдансын? (С какого берега? – тат.). – спросил старого татарина.

Глянув на Мевлюда, тот отвернулся.

Мевлюд не осердился. Приветливо улыбался всем круглым лицом.

…как все сошли, потянули со стругов на подогнанные возы мёртвых.

Мевлюд помогал.

Хмурясь, узнавал казаков, смаргивал набежавшую слёзку.

Трифонова вдовица надсадно кричала.

Митроня ловил мать за руки.

Вернувшаяся Фрося стояла здесь же, сцепив пальцы.

Отца уложили на воз, повезли домой.

Правил Митроня.

Дочь шла, торопясь, подле.

Вдовица села в головах у Трифона, гладила его, теребила, будя.

Причитая, схватила упокойника за не остывшую ещё руку – с ладони выпало колечко.

Дочке готовился отдать.

Пораненный тремя стрелами, в трёх местах порезанный, охромевший отец Тимофей был ещё слаб.

В Черкасск добрался он с Воронежа вместе со сводным своим братом Никифором, прозвищем Черток.

Он приходился дядькой Ивану и Степану.

Схожий с отцом, был Черток будто острей всеми чертами: как точилом подточенный, по-чертячьи цепкий, ухватистый, немного даже вертлявый, непоседливый, говорливый.

По годам Черток оказался старше Ивана на девять лет, Степана – на восемь.

…куда подевался тогда отец, Черток и открыл, потягивая люльку вместе с пристрастившимся к табаку Иваном. Степан, чуравшийся глотать дым, так стоял, шелухая тыквенные семечки.

– …на Хвалынь ходил батька-то, – подмигивал Черток; брови у него были чёрные, густые. – Со своим дружком, Паршук Олферьев звать… Добра персиянского взяли всякого. Сгибли там многие, а батьку, вишь, едва не погубило… Насилу выходили с маткой Анютой его…

Отец привёз кизилбашскую саблю – такая могла стоить как три крепких ясырника или одна пригожая ясырка. Остальное ж сторговал воронежским купцам и допродал на воронежских базарах, оставив матери дорогих подарков и вернувшись в Черкасск с тугим кошелём.

Сыны его с морского поиска тож получили на дуване по немалой доле каждый.

Разины редко бедовали, но теперь враз стали богаты, как давно не были. Закупили впрок зелья, муки, соли, три бочки вина…

Отец, как часто теперь случалось, по-стариковски грелся на осеннем солнышке.

Черток, безделья не ведавший, ковырял Матрёне в дар солонку.

Аляной, дразнясь, потешно переругивался с индюком, приманивая его на орешки фундука.

Иван со Степаном рубили дрова – юные, лепые, один краше другого. Якушка те дрова сбирал.

Степан уж притомился, Иван всё никак не мог остановиться.

На потешки Аляного не смеялся, весь как в себя запрятался, влекомый неотвязной думкой. Взмылен стал, а всё не присаживался.

Индюшки да куры держались от Ивана подальше.

В соседском, упокойника Трифона, дворе суетилась в бабьих делах похудевшая Фроська.

…в разинских сенях загремели ухваты. Тут же заругалась бог весть на кого Матрёна, произнеся в минуту слов больше, чем все её казаки за утро.

Аляной задрал голову, дождавшись, когда она явится на крыльце.

– Мать, – позвал Аляной. – Казаки голодные. Никифор пятую ложку себе точит, всё глыбже. На такой жабак в непогодь Дон переплывёт. А похлебать всё неча.

Матрёна изготовилась ответить, но здесь Иван, вогнав на половину лезвия топор в чурбак, выпрямился с таким видом, что все смолкли.

– Челом бью, бать, – сказал, отирая шею ладонью. – Жениться буду.

Иван твёрдо прошёл к отцу и поклонился в ноги – пот так и покатился с чёрных его, жилистых плеч.

Тимофей остался недвижим. Рука, сжимавшая едва тлеющую люльку, лежала на колене.

– Тимошенька! – позвала, поспешно спускаясь по лестнице, будто опаздывая, Матрёна. – Слыхал?..

Будто и не прозвучал только что голос жены, отец сказал:

– Ты казак, Иван. Веди на круг девку. Круг и порешит.

– Акку-у-уля… – пропел Аляной, разглядывая раскрасневшуюся Матрёну в цветастом платке, сбежавшую вниз.

– Матрён, – сказал, не глядя на мачеху, Иван. – Иди к Вяткиным. Скажи: Фроську зову.

Слышавшая всё Фроська стояла в соседнем дворе, ухватившись за пустую коновязь.

Десять дней как Вяткины схоронили отца.

Матрёна в чём была – в кавраке, в ичигах да в башмаках, – поспешила к Трифоновой вдове.

– Крестник, ты б не торопился так, а поразмыслил трошечки… – шёпотом уговаривал Аляной Ивана. – Фроська девка дюже добрая, чрез плетень видать. Да как потом обернётся, сразу не угадаешь… А вот послухай крёстного. Моя жёнка нонешняя – и не баба даже, а журавлиха.

– Клюётся? – спросил Черток, смеясь глазами и подрагивая чёрной бровью.

– Курлычет, – с нарочитой хмуростью ответил ему Аляной и снова обернулся к Ивану. – Тут ты, крестник, не оступишься, а своё выгадаешь…

Плохо его слушавший Иван сорвал с плетня рушник и стал отираться.

Повернулся, наконец, к Аляному, чуть даже, не в своей привычке, растерянный.

– Так она ж твоя жёнка, крестный… – сказал, слабо улыбаясь одной щекою.

– …ты, Вань, как не казак, – наигранно всплеснул руками Аляной, и, будто только приметив в горсти своей орешки, кинул все разом в индюка. – Тут же, Вань, как на кругу скажут. Круг ежли порешит, что журавлихе моей к те в курень ийти, так тому и быть… Матрёне всё веселей.

Аляной с некоторой опаской скосился на Тимофея.

Все вослед за ним – тоже.

Тимофей – улыбался.

Черток, уронив недоструганную солонку, захохотал первым.

У Аляного от смеха вовсе исчезли, обратившись в зажмуренные щёлки, глаза, а лицо пошло розовыми, как у нецелованной девки, пятнами.

Степан закрутил головой, отбиваясь от нахлынувшего веселья, как от пчёл, но тоже, хватая себя за колени, не сдержался и залился младым смехом.

Иван всё выглядывал, куда запропала со своего двора Фроська, – и, не поняв, строго воззрился на родню.

…глядел, глядел – и захохотал вместе со всеми.

…Матрёна со вдовой поплакали, да выпили с горя