Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

поэт. Беспутное существо. Неудача Бога. Я даже не знаю, с кем я – с красными, белыми или чёрными. Я не замечаю обыденных вещей, но стекляшка от разбитой бутылки мне становится понятней, нужнее и ближе женщины, испёкшей мне хлеба. Я могу в нетопленной квартире потратить несколько часов на порядок расстановки слов в строфе. Слова не протухают. Я – эгоист, мне ли до капризных женщин. А ещё я иногда страшно воюю с собой. Я себе враг почище ЧеКи. Я – бесноватый. Выгони из меня беса, и я сдохну. Перестану писать стихи – сдохну. И Он знает это про меня. Я не живу, ты не живешь, мы не живём – Он живёт, Господин субботы. Лишь поэтам постижимо страшное Его фиаско. Ведь Бога не приняли здесь. Его жертва и искупительная смерть – всё зря. Он был им не нужен. А я сам? То не верю Ему, то свожу с Ним счёты, то плачу и не могу без Него. А без женщины могу. И ты должна знать.

Спускаясь с моста, Дина всё же поскользнулась, осела в сугроб и ногами подбила ноги впередиидущего Сашки, поэт следом за девушкой рухнул в снег. Вдвоём, хохоча у реки, где и над скованной водой гулко раздавался звук, съехали вниз к парапету. Отряхнув друг друга, отсмеявшись, под руку пошли вверх по проулку. Чинно шли, неторопливо, как будто договорившись, всё у них будет, всё. До «Дома беседующих змей» оставалось с полквартала. Свернули в арку, ещё один двор и проводы окончены. Ночь погасила звёзды. Фонари погасли сами. Не сдавалась ущерблённая луна, высвечивая неоновым светом разодетый в белые меха город. Ни собаки, ни сторожа. Ни лая, ни колотушки. И сердце трепещет, сжимается, предвещает: в замершей тишине всегда что-то происходит вдруг.

Сашка остановился в арке, развернул Дину, обнял её лицо двумя руками, принялся целовать. От стены отделилась фигура. Человек вытащил руку из кармана. Длинная тень, как железная рука, протянулась к двоим обнимавшимся. Резко прозвучал металлический звук. Двое отпрянули друг от друга, прижались спинами к стенам напротив. Человек с длинной рукой выстрелил Сашке в ноги, потом ещё и ещё. Сашка подпрыгивал, смешно и испуганно дёргая ногами, словно свадебный кузнечик, подраненный, конвульсирующий. Громкий звук метался под сводом, из арки не уходил. Дина не могла себя выдать неосторожным заступничеством, как подтверждением жалости и любви. Иначе Сашке не выбраться: из проходной арки с двумя выходами выхода ему не будет. Они оба вытерпели муку, пока барабан не разрядился. Дину увёл тот, с оружием, а поэт на подкосившихся ногах съехал по стене на корточки, отсиделся с минуту, может, чуть больше. Отдышался, слёзы утёр. Заслышав приближающиеся свистки откуда-то со стороны набережной, медленно поплёлся прочь, шатаясь, как голодный или больной.

Дина безропотно ушла за Мухановым.

Потом лежала под ним, не шевелясь, представляя лицо мальчика-поэта. Муханов дрожал над ней в липком ледяном поту. Она не откликнулась. Уже окончательно не его. Он чувствовал холод. И больше не берёг её. Было больно, но застонать – обрадовать мучителя. И Дина терпела.

Когда, отвернувшись к стене, он, наконец, заснул, вздрагивая руками, она села на краю их ложа в спальне, обернулась через плечо. Поцеловать или плюнуть? Перегрызть сонную артерию? В голову пришла одна великолепная мысль. Метнулась в будуар босиком в три прыжка, как хищный зверёк, полный желания мести. Но в ридикуле её маленького пистолетика, её игрушечки не было. Турмалайка – дрянь!

Уселась на оттоманке и, уставившись на мёртвый зрачок луны в черном квадрате окна, зашептала стихи:

Спи. Прощай. Пришел конец.

За тобой пришел гонец.

Он пришел последний час.

Господи помилуй нас.

Господи помилуй нас.

Господи помилуй нас.

Вот и четвертый кофр собран, к нему приставлен раздутый саквояж. «Посидим на дорожку». Выложила из саквояжа обратно на трюмо рулон кружев – передумала, не возьмёт. Эти старинные кружева, вынутые из сейфа вдовы-генеральши, выкупленные Диной из ломбарда, вчера казавшиеся достоянием, находкой в городе, где пропала всякая ткань, даже самая грошовая, сегодня не занимали её и даже, напротив, вызывали брезгливость. Кружева генеральши превратились в порог преткновения, прежде не замечаемый Диной, теперь непреодолимый. Но вот нашла в себе силы и с облегчением избавилась от кружев. Осталось одеться и сходить за санями, наверняка найдётся возчик, с утра можно встретить оказию. И едва взялась в прихожей за шубку, как дверь в квартиру отворил Муханов, а следом за ним прошмыгнула Турмалайка с пустым бидончиком, сегодня ей, как будто бы, не свезло – не удалось разжиться керосином. Муханов заглянул в кофры, из одного вытащил часы-танцовщицу, поставил обратно на камин в зале. Вернулся в будуар, где присела «на дорожку» Дина.

– Сегодня ночью в проруби на Яузе милицейскими обнаружено тело молодого мужчины. Пальто и жёлтый шарф на льду… а шапка…

Дальше Дина не слышала.

Как сидела, так и уснула. А на самом деле рухнула с оттоманки на пол.

5

Спички. Масло. Свеча

Возле рынка комсомольцы сожгли чучело Масленицы.

Теперь каждый выходящий с базара натыкался глазами на черный крест остова посреди площади, как на освободившуюся от груза виселицу. Кострище давно погасло, гулянье затихло, торговля шла к концу, а вокруг пепелища всё кружил в дозоре милицейский патруль на лошадях, словно опасаясь Воскрешения чучела. Пахло гарью да жжёной соломой. Слева от входа на бойкой тропинке стояли два крестьянина в зипунах, толстый и тонкий, то и дело уступающие дорогу пешеходам. Тропинок в сугробах протоптано всего две: на базар и с базара, а на площадку к виселице выходить страшновато, не ровен час, попадёшь под копыта милицейских кентавров.

– В таком азюхе не узнал тебя.

– И сам не признал бы себя в сермяжнике.

– Как живёшь?

– Вручную.

– Знакомо. Упустил?

– Стерва.

– То же дерьмо.

– В семье чего стряслось?

– Какое… Не спал три ночи. В бане две недели не мылся.

– Везут?

– Подвозят. Своих даже.

– Своих?!

– Мы должны выковать чистого государственного человека.

– Новенькое. Давно в конторе не был.

– А я всё в конторе. Так что решил вот погулять.

– Так мне как скажут…

– Дыши пока воздухом. Посторонись.

– Чего?

– Отойди, говорю.

Пропустили прохожего с лопатой и гружёными салазками.

– Ты вот что. Вели своему блестящему…

– Штучному?

– Ему самому… перестать ерундой заниматься. Приютский храм и без него законопатят. Там приход-то всего с алтынный: пару старух-развалюх и заведующий приюта. Неверно заведующий сирот воспитывает, не по-большевистски. Но пока не до него. Твой пущай заглянет тут неподалёку, в храм Илии Пророка.