Семиречье в огне - Зеин Жунусбекович Шашкин

— Петр Алексеевич, куда вы? Врач приказал не вы­пускать вас.

Юрьев не слушал ее. Курышпай почувствовал себя неловко. Было видно, что Петр Алексеевич ничего не знал, он с вечера, как лег, так и не вставал с постели, и ни в малейшей степени не причастен к аресту Токаша. Курышпай потревожил очень больного и одинокого че­ловека, которому нужен покой и рядом—близкий чело­век. Но, с другой стороны, серьезная опасность грозит и Токашу, ради него Курышпай может поднять на ноги кого угодно.

Раненая рука Юрьева не сгибалась, мешала оде­ваться. Сиделка, помня наставления врача, отказыва­лась помогать, протестовала. Курышпай помог Петру Алексеевичу натянуть сапоги, гимнастерку и, поддержи­вая его за здоровую руку, вывел на улицу. Здесь Ку

рышпай остановил казаха, ехавшего на подводе, и при вез Юрьева в исполком.

Добравшись до кабинета, Юрьев жадно глотнул во­ды из графина и снял трубку телефона.

— Товарищ Фальковский? Срочно зайдите ко мне. положив трубку, Петр Алексеевич сказал Курышпаю: — Пройди в соседнюю комнату и подожди там.

Курышпай с сам не хотел попадаться на глаза Фаль ковскому. Если арестовав весь отряд, то уж Курышпаю діесто, конечно не здесь, а в тюрьме. Он ушел в сосед­нюю комнату, предусмотрительно оставив дверь чуть-чуть открытой.

Юрьев, оказывается, молодец! Как мог Курышпай заподозрить его? Ведь Петр Алексеевич — старый рево­люционер, на него можно положиться. Сейчас он возьмет в оборот Фальковского...

Но Курышпай плохо знал Фальковского, вернее — совсем не знал. Клыки у Фальковского оказались трех­вершковыми. С ходу он сцепился с Юрьевым и не от­ступал. Курышпай слышал весь жаркий и громкий спор. Если сегодня Токаша выпустят, будет что рассказать...

— Бокин—член исполкома, комиссар, вы знаете об этом. Как вы смели! Чтобы арестовать члена исполкома, нужно решение президиума. Где у вас это решение?

— Решения нет. Но есть разрешение. От прокурора, от начальника трибунала, наконец, от председателя ис­полкома.

— Нужно решение президиума, понимаете вы? — а не единоличное разрешение. Сейчас же освободите Бо кина! Ни единой минуты не имеете права держать его под арестом.

— Не могу освободить.

— Я комиссар административного отдела, приказы­ваю вам!

— Бокин — политический преступник, опасный враг, весь народ против него. Он арестован правильно, чтобы успокоить народ, особенно мусульман, обозленных его провокационными действиями. Мы действуем в интере­сах советской власти. Я добьюсь приказа Чека из Моск­вы. Вы не знаете, кто такой Бокин.

— Это все клевета. Мы знаем Бокина. Он коммунист, большевик. Да, он совершил ошибку, но о ней будет су­дить партийная организация, наша большевистская ор

ганизация, а не вы. Мы не побоимся сказать народу правду. Бокин должен быть немедленно освобожден из-под ареста! Я приказываю вам...

— Ваше единоличное распоряжение для меня не обязательно.

— О вас я поставлю вопрос на президиуме.

— Воля ваша. Как бы не пришлось вам краснеть...

Вы больны, товарищ Юрьев, у вас температура, вам вредно горячиться. Советую лечь в постель, отдохнуть, подумать.

Фальковский вышел. Курышпай приоткрыл двер, Юрьев, наклонив графин, пил воду из горлышка. По ли­цу его разливались большие пятна нездорового румянца, нос и губы побледнели.

— Слышал? — передохнув, спросил Петр Алексеевич.

— Слышал. Что теперь будем делать?

— Бороться!

Глава 25

Скандал, устроенный Юрьевым, не поколебал уве­ренности Фальковского в том, что дела идут успешно. Горный барс попался в сети, теперь ему не выпутаться. Только бы не совершить ошибки. Если дело будет ши­то белыми нитками, на президиуме это заметят, и тогда Фальковский погиб. На своих люден Валентин Роберто­вич мог положиться: в следственной комиссии подобра­ны надежные, преданные работники. Единственный, кому нельзя было доверяться, — Жакупбек—предусмотритель­но отправлен на фронт. Остальные сделают все, что им прикажут. Только бы не допустить ошибки самому Фаль- ковскому.

Валентин Робертович знал все законы. В шестнадца­том году через его руки прошло немало судебных дел. Но Фальковский никому не говорил об этом. Прошлую деятельность надо скрывать, лучше забыть о ней самому. Но она дала опыт, а опыт забывать не следует, он при­годится и теперь. Фальковский раньше был следователем по важнейшим делам военной прокуратуры, он умел подготавливать дела так, что обвиняемый не мог оправ­даться, песенка его была спета.

«Бокин—враг своего народа. Как в этом убедить на­ род? Вернее всего — признанием самого Бокина, надо

чтобы он написал собственноручно. Заставить напи сать!» — решил Фальковский.

Он приказал привести Бокина на допрос. Токаша привезли в крытом «черном вороне», пряча от глаз на рода; под охраной провели в кабинет председателя след ственной комиссии. Фальковский указал на табуретку в углу, сам встал за письменный стол и демонстративно положил перед собой браунинг. Охрана вышла за двери

Валентин Робертович долго изучающим взглядом смотрел на Бокина. Вот ты какой стал — горный барс, степной орел! Изменился, и не в лучшую сторону. На висках появилась седина, глаза воспалены, щеки впали. Щегольски сшитая гимнастерка песочного цвета в пыли, измята, ремня нет; брюки с красными лампасами повы- терлись, с колен свисают мешками. «Теперь-то ты ие уйдешь из моих рук»,— подумал Валентин Робертович и склонился над бумагами, разложенными на столе. Он перебирал их, то и дело передвигая с места на место вороненый браунинг. Каждое движение должно оказы­вать болезненное воздействие на психологию заключен­ного— таков старый, проверенный метод.

Фальковский сел в кресло, снова посмотрел на Бо­кина.

— Мы считали вас звездой казахского народа,— с наигранным сожалением сказал он.

— Кто это «мы»? — быстро спросил Токаш.

— Мы, коммунисты.

— И вы коммунист?

- Да.

—Ха-ха! — рассмеялся Токаш. — Ты — змея, кото­рая заползла...

— Но, но! — грозно поднялся и шагнул к нему Фаль­ковский. Ноздри его крючковатого носа раздулись, гла­ за остеклянели. — Не забывайтесь. За оскорбление — ответите. Давайте лучше поговорим о деле, для которого я вас вызвал.

— Я с такой гадиной разговаривать не хочу, — сверк­нул глазами Токаш и отвернулся.

Фальковский не выдержал.

— Будешь! На тебе!.. — и жестким ребром ладони наотмашь ударил по шее, точно по сонным артериям. Токаш свалился на пол, как мертвый.

Широко расставив длинные ноги, Фальковский ждал,

когда он придет в сознание; достал папиросу, закурил. Через минуту-две Токаш повернулся на спину, открыл глаза. Взгляд остановился на Фальковском затуманен­ный болью взгляд, мучительно припоминающий что-то. Губы дрогнули.

— А я вспомнил тебя, ваше благородие, господин...

Вдруг Бокин