Пассажиры империала - Луи Арагон

конечно, очень скромной доли. Но отчислять обязательно, чтобы все были заинтересованы в общенациональной жизни, в величии страны, в развитии её промышленности… А все отчисления употреблять для игры на бирже (по какой системе — это ещё надо продумать)… И тогда — конец наёмному труду! Совсем исчезнут антиобщественные элементы, каждый будет способствовать благосостоянию всех и сам достигнет благосостояния. Не говоря уже о моральных преимуществах, уменьшении пьянства, пробуждении чувства ответственности.

Хотя Пьер Меркадье и чуждался политики, всякой политики(!), он (поймите меня правильно) не вложил бы ни гроша в какое-нибудь предприятие, противное интересам Франции. Надо отдать ему справедливость и признать это. Он, конечно, терял понемножку на своих биржевых сделках, немного, но всё-таки терял… И всё же он сознательно пропустил кое-какие выгодные комбинации, которые ему подсказывал маклер. Совесть не позволяла ему воспользоваться случаем. Он предпочитал предприятия, успех которых был желателен для страны. Но вот беда — не все они имели успех.

Деньги…

Как ни был Пьер Меркадье далёк от политики, всё же он, прочитав в газете речь Констанса в палате депутатов, признал полезным для науки и выгодным для себя лично продать крупный пакет акций и купить акции Панамского канала. Вы только представьте себе, какое видное место в мире займёт Франция, когда она будет контролировать тот важный водный путь, который соединит Тихий и Атлантический океаны! И раз правительство гарантирует это предприятие, что может быть надёжней? Акции Панамского канала — ведь это приданое Жанны, будущность Паскаля…

И вот сто тысяч франков маленькими пачками перешли из бумажника Меркадье в кошелёк господина Лессепса.

V

На протяжении трёх месяцев Пьера Меркадье постигли два несчастья, которые глубоко его потрясли. Сначала умерла его мать. В годы его юности их связывала самая тесная близость; кроме матери, у него не было родных. Она внушила сыну множество ходячих предрассудков и суеверий, от которых он освободился с трудом, и, в сущности, окончательно так от них и не избавился. У него случались ссоры с матерью, — в особенности из-за его интереса к живописи и к художникам. Но как всё это ничтожно перед лицом смерти. Мать умерла далеко от сына, в Париже, в полном одиночестве. Воспаление лёгких быстро доконало её. Приятельница покойной прислала телеграмму о её смерти, — весть эта была полной неожиданностью для Пьера. В нашем горе об умерших близких есть немалая доля эгоизма. Умерла мать — ведь это ушёл из нашей жизни незаменимый её свидетель; наш мир, собственный наш мир начинает рушиться. Но разве важны подспудные причины скорби, когда мы скорбим? И ещё не стихла эта скорбь, как случилось новое несчастье — умерла от скарлатины дочка. Будущее ушло вслед за прошлым… А ведь малютка была первым чудом в жизни Пьера, повергшим его в восторженное изумление. Благодаря ей открылось ему отцовское чувство. Из-за неё он не решался слишком строго судить о Полетте. Ему казалось, что, дав жизнь ребёнку, он выполнил некий священный долг… И всё это кончилось так быстро и мрачно — маленьким гробиком, который зарыли в землю, в том городе департамента Ландов, откуда им вскоре предстояло уехать. Пьер не испытывал большого горя, скорее обиду, — и это была обида на злую насмешку судьбы: вот он стремился нажить денег для того, чтобы его дочке, когда она вырастет, легче было выйти замуж, а она умерла пяти лет. Пьер несколько преувеличивал свою заботу о дочери, а всё же горькие мысли об этом ненужном теперь приданом были мучительны после смерти ребёнка. Фразы, которыми нотариусы начинают брачные контракты, преследовали его даже на кладбище в Даксе, когда хоронили девочку… За её коротенькую жизнь он не успел по-настоящему привязаться к ней, он так был занят своими книгами, своим лицеем. Но смерть ребёнка была для него потрясением: его жизнь и вообще всякая жизнь вдруг как будто утратила смысл. Что теперь связывало его с Полеттой? Только Паскаль. А эти шумные излияния материнского горя, эти громкие причитания, рыдания, — сколько в них театральности! Пьер был несправедлив к жене, — она впервые испытывала искреннее горе и с полной естественностью бурно выражала его. Пьер позволил себе сделать несколько иронических и горьких замечаний по поводу её несдержанности — это лишь углубило пропасть, лежавшую между ними.

Паскаль был тогда ещё слишком мал, и у него не могло сохраниться настоящих воспоминаний о сестре. Но он помнил, как она заболела. Ведь и он заразился скарлатиной, и болезнь дала серьёзные осложнения, которые сказывались всю его жизнь. Если б не скарлатина, этот толстенький крепкий ребёнок, вероятно, вырос бы истым потомком спесивых здоровяков Сентвилей, горцев дворянской крови, и достойным продолжателем рода Меркадье — тех его отпрысков, которые бросали своё почтенное семейство ради службы в королевском флоте; один из таких любителей приключений стал корсаром, а другой кончил жизнь на каторге за то, что надавал фальшивых чеков, растратив с кокотками всё своё состояние.

Госпожа д’Амберьо прервала своё богомолье в монастыре августинок и приехала ухаживать за Паскалем. Смерть внучки была, конечно, несчастьем. Но если умрёт внук… «Ах, оставьте, не боюсь я заразиться. В моём возрасте скарлатиной не болеют». Словом, бабушка изгнала сиделку и взяла на себя весь уход за больным. Паскаль выздоровел. За время болезни он очень вытянулся и стал хилым мальчуганом с растерянным взглядом. «Не узнаю его, — говорила бабушка. — Надо давать ему укрепляющие средства, а то вырастет кисейной барышней». И она неодобрительно смотрела на худенькие руки Паскаля. Ну куда это годится! А ещё мужчиной называется!

Любопытная история, — бабушка так самоотверженно ходила за ребёнком, вырвала его из лап смерти, а после болезни стала меньше любить его. Теперь она в нём сомневалась. А набожность её ещё больше возросла к этому времени. Особенно усердно она теперь молилась святому Франсуа-Ксавье, в честь которого в Париже построена церковь, и хотя это был чужой приход, госпожа д’Амберьо ходила туда к обедне каждое воскресенье, когда жила дома… Святой Франсуа, оказывается, плавал по китайским морям… Сами понимаете, он подходил к обстановке бабушкиной квартиры.

Изгнало бабушку из дома дочери и усугубило её благочестие даже не столько разочарование во внуке, сколько бурное горе дочери. Вся в слезах, Полетта бродила по комнатам и, то прижимая к сердцу вязаные башмачки умершей малютки, которые она нашла в комоде, то потрясая этими башмачками, взывала к небу. Как только Паскаль поправился, госпожа д’Амберьо собралась и уехала, ибо не могла больше выносить подобные сцены. Она с брезгливым удивлением смотрела на Полетту, не умевшую сдерживать свои чувства.

Оставшись одна, Полетта постепенно свыклась