Пассажиры империала - Луи Арагон

Он гнедого пришпорил коня.

Русы кудри, а щёки румяны!

Или же пела такую песню.

Ты вертись, вертись, вертись,

Чудо-мельница метели,

Ты вертись, вертись, вертись,

Ветры в церковь залетели,

Расплясались в алтаре,

Засвистели, словно в поле:

«Уважаемый кюре,

Может, нам заплакать, что ли?» 2

А то была ещё припевка, которой неизменно сопровождалось вечернее омовение, а такт отбивался лёгкими шлепками по голенькому заду: «Мы по попке хлопнем, мы ноженкой топнем. Толстая задушка, прямо как кадушка».

Все три комнаты бабушкиного обиталища были очень большими, кухарка Урсула очень, очень старой, а завязки её чепца, стянутые под подбородком, очень, очень, очень длинными. Вправду ли так это и было, или же воображение малыша всё увеличивало? В кухне для Милунчика готовились всякие лакомства: сбитые сливки, вафли с вареньем, миндальные пирожные. Всегда там пахло кардамоном и немножко жжёным сахаром. Бабушка ездила в другой конец города покупать у знакомого лавочника муку, заявляя, что только у него можно найти настоящую крупчатку, а в других столичных магазинах всё поддельное, подмешанное, гнилое.

Как расположены были комнаты и кухня? Как можно было пройти из одной комнаты в другую? Несмотря на все титанические усилия, вспомнить это было невозможно. Запомнилось только, что у бабушки была спальня, столовая и гостиная, которую Урсула называла «залой». В кухне сверкала огненным блеском начищенная медная утварь. А пол был из плиток: большие белые квадраты, а между ними втиснуты маленькие чёрные плитки. Во всех трёх комнатах был красный шёлк и китайские вещицы. Мягкие, простёганные кресла, сплошь обитые материей, не показывали наружу ни кусочка дерева. Везде стояли горки, этажерки, а на них полным-полно было всяких китайских диковинок: драконы, куколки, качавшие головой, голубые эмалевые вазы, красиво расписанные цветами, серебряные вазы, отделанные выпуклыми золотыми рыбами, разрисованные веера, стаканы, украшенные таинственными знаками — иероглифами, резные статуэтки из слоновой кости, очень тонкой работы: сцены на рынке, рыболовы, стоящие на мостиках; были тут терракотовые лошади, какие-то неведомые жёлто-зелёные фарфоровые звери, вышитые гладью бабочки на шёлковых халатах, раскинутых по стенам. И среди всей этой греховной прелести далёкого Востока — большой чёрный крест, на котором умирал распятый Христос, такой красоты, такой дивной красоты, что хотелось плакать, глядя на его страдания; фигура была величиной с ребёнка, и на жёлтом измождённом теле Христа художник нарисовал кармином крупные капли крови. Распятие это стояло на пианино, которое было разукрашено медальонами с изображением галантных сцен и пасторалей, написанных по золотому фону и блестевших мартеновскими лаками, а над распятием висел щит с набором оружия, привезённого из Индии свёкром госпожи д’Амберьо, который был губернатором Чандернагора и правил этой колонией в качестве наместника его величества Карла X.

— Погляди, Милунчик, — говорила бабушка, — вот это папа твоего дедуси. Он ездил на охоту на слоне. Он носил пробковый шлем, нагие туземцы бросали ему под ноги цветы. Он был добрый и могущественный правитель. Своего сына, то есть твоего дедусю, он воспитал в страхе божием. Женщины любили его; всех мужчин в нашем роду любили женщины, и тебя тоже, Милунчик, будут любить, когда ты вырастешь большой и будешь охотиться на тигров и ездить на слоне. Перестань, Милунчик, не гримасничай и не грызи ногти, а не то женщины не будут тебя любить… Да и боженька тебя накажет, он ведь всё видит, что ты за моей спиной делаешь… И пресвятая дева видит… Надо быть чистеньким, Милунчик, пресвятая дева не любит грязнуль. Женщины будут тебя любить, но уж если ты не понравишься пресвятой деве, то плохо дело, всё пропадёт… Не грызи ногти, Милунчик! Женщины будут тебя любить, потому что ты родился осенью, а осенние дети зачаты с новогодней силой…

Вокруг бабушки были бронзовые крабы, подсвечники в виде ибисов, розы из саксонского фарфора, маргаритки из венецианского стекла, портреты дам с распущенными волосами, собранными в чёрную сетку. Вокруг бабушки были битвы слонов и тигров, трубадуры с лютнями и внимающие им владетельницы замков, пресвятые девы, одетые в гранатовый бархат, с целым снопом золотых лилий в руках.

И бабушка не только закармливала маленького Паскаля сливочным кремом и таявшими во рту марципанами, она наделяла его особым подарком — он уносил из её дома в детском своём воображении первое представление о мире — волшебном и благоуханном мире, над которым бдит истерзанный, окровавленный бог, о мире, где химера превращается в кошку, о мире наместников и пастушек, фантастическом мире, где в парчовом небе летают золотые аисты.

Среди многоруких идолов Индии, китайских лотосов, цветущих на лакированных ширмах, — старуха, затянутая в корсет с изогнутой планшеткой, с распухшим в преклонные годы носом, в домашнем бумазейном платье малинового цвета, прикрыв тяжёлыми веками глаза, твердила, как колдовское предсказание будущего: «Женщины будут тебя любить, Милунчик, женщины будут тебя любить!»

В окно вливался аромат акаций.

IV

С юных лет в душе Пьера Меркадье жило суеверное преклонение перед биржей. И вовсе не потому, что он был таким уж корыстным существом. Но о чём говорили у них в доме в те смутные дни? Только о бирже. Фондовая биржа была барометром социальной устойчивости. Началась на бирже паника — кончено, прощайте, милые сердцу прочные доходы. И у Пьера Меркадье выработалась привычка, развёртывая газету, прежде всего просматривать биржевые курсы ценных бумаг. Статейкам газетчиков верить нельзя, — сплошное враньё. Цифры — вот где правда. Правда денег. Тут уж обмануться невозможно.

Преподавателя истории Пьера Меркадье очень заинтересовала фигура шотландца Ло, как известно, придумавшего бумажные деньги, но, разумеется, не предвидевшего, к чему они приведут. Работая над своим исследованием о Стюартах, Пьер набросал на бумаге и несколько мыслей об этом великом финансисте. Немного позднее он возвратился к своему наброску, нашёл, что высказанные там идеи оригинальны, но выражены поверхностно. Всё же он извлёк из своих записей довольно сумбурную статью, и она была напечатана в учёном журнале.

«Надо будет ещё вернуться к этой теме», — думал Пьер, читая своё произведение. В восьмидесятые годы для того, чтобы преподавать историю в средней школе или даже с профессорской кафедры, совсем не требовалось изучать политическую экономию. Движущими силами исторического процесса, по своему усмотрению, объявляли то борьбу духа открытий и прогресса с косностью и ретроградством, то саморазвитие науки или же эволюцию идей… А деньги тут были ни при чём, они относились к области загадок, в которой Пьер Меркадье мог беспрепятственно упражнять свою фантазию. И он с увлечением предался этому занятию, строил свои