Пассажиры империала - Луи Арагон

У Паскаля не сохранилось никаких воспоминаний о выставке. Эйфелеву башню и Трокадеро он, так сказать, заучил наизусть по картинкам — оба эти сооружения красовались на всех открытках. Зато бабушкина квартира осталась в памяти с мельчайшими подробностями, словно волшебная пещера, куда он перенёсся, оттого что нечаянно потёр Аладдинову лампу в нужном месте. Квартира состояла из трёх комнат и кухни, где хлопотала старушка кухарка. Окна выходили в сад — один из тех потаённых внутренних садов, о существовании которых и не подозреваешь, проходя по иным тихим улицам. В саду этом цвели акации, и весенними вечерами сладкое благоухание вливалось в окна вместе с приглушённым шумом большого города.

— Мальчишка родился осенью, — говорила бабушка. И, указывая на особое значение этого обстоятельства, назидательно поднимала палец, на котором блестел золотой перстень с печаткой, оставшийся от покойного мужа.

У маленького Паскаля сохранились воспоминания о том, как он сидит на коленях у бабушки. Госпожа д’Амберьо жила в Париже, а не в провинции у дочери, но часто навещала её, или же съезжалась с детьми в Сентвиле, именье своего брата, куда Меркадье каждое лето возили Паскаля. У бабушки было увядшее худое лицо и грузная фигура, мягкая кожа, покрытая пушком, блузки с очень сложной отделкой — мелкие складочки, вставочки, прошивки, аппликации, рукава с буфами; она всегда носила высокие воротники с косточками, прикрывая дряблые складки на шее, — старческое кокетство женщины, которая когда-то была красива. Для Паскаля бабушка была олицетворением всех милых радостей детства и живой связью с таинственным, странным миром каких-то предков, от которых он произошёл, меж тем папа и мама, казалось, не имели к этому миру никакого отношения.

Бабушка любила Паскаля за то, что он мальчик, будущий глава семьи. Рождение внучки было для неё глубоким разочарованием. Своего зятя госпожа д’Амберьо терпеть не могла, а в маленьком внуке, носившем имя традиционное в её семье, видела продолжателя старинного рода де Сентвилей и прежде всего правнука её отца, который был для неё идеалом в девичьи годы. А может быть, Паскаль чертами лица будет походить на её покойного мужа, занимавшего пост префекта, красавца д’Амберьо, которому она однажды в Компьене закатила пощёчину в присутствии императрицы — за то, что императрица ему улыбнулась.

Разумеется, мало было надежды на то, что от корня Меркадье вырастет отпрыск, достойный Сентвилей и д’Амберьо. Но в конце концов всё-таки хорошо, что в семье есть мужчина. Ведь госпожу д’Амберьо постигло великое несчастье — она лишилась сына Блеза, хотя он и не умер, а даже, говорят, пребывает в добром здравии. Но он пошёл по плохой дорожке. Богема, анархист!.. Уж лучше предать его забвению. Мать не видела его с 1875 года. А разве маленькая Полетта могла его заменить? Старший сын! Стоит только вспомнить о нём, становится больно.

Хотя госпожа д’Амберьо была весьма набожна и время, оставшееся от забот о своих родных и от воспоминаний о покойном муже, почивавшем на кладбище Пер-Лашез, отдавала молитвам в монастыре августинок, всё же она и в мыслях и даже в разговорах отличалась грубоватой откровенностью, которая редко встречается в буржуазных кругах. Она, например, говорила, что такова уж судьба женщины: старея, они переносят на детей и внуков ту неистовую любовь, которую в молодости дарили своим мужьям. В этом госпожа д’Амберьо не ошибалась. Когда гостила у дочери, то уж никому, никакой няньке и даже самой Полетте не уступала честь мыть и одевать ребёнка. И тальковую присыпку для Паскаля в младенческом его возрасте, а позднее лавандовую воду и зубной порошок дозволялось приготовлять только по тем рецептам, которые она сама проверила на опыте или узнала из секретных разговоров со своими покойными приятельницами. Полетта даже и не пыталась перечить матери, так как свято верила в её мудрость.

Бабушка звала Паскаля Милунчиком, миленьким дружком. Она покачивала его на коленях: «По гладенькой дорожке, по гладенькой дорожке», — и вдруг, крепко ухватив за руки, опрокидывала головёнкой вниз; играя с ним, давала ему самые невероятные ласкательные имена. Она называла его и Красунчиком, и попрыгунчиком, и конём-скакуном, и королём английским, и Карлом Великим, и мышонком, и котом в сапогах, и храбрым капитаном, и райской птичкой, и боженькой, и чертёнком, и герцогом Савойским, и герцогом де Морни, и золотым бродяжкой, и гадким озорником, и прекрасным принцем, и Генрихом Четвёртым, и Фра-Диаволо, и сладеньким арбузиком… И она щипала его пухленький задик как раз у самых складочек. Она подбрасывала его в воздух и ловила, подхватывая под мышки. Она щекотала его, нажимала ему пальцем кончик носа, как кнопку звонка, до тех пор пока малыш не начинал смеяться. Она обожала его и пела ему песенки с грубоватыми словами, — ведь для неё так же, как и для её внучонка, слова не имели значения. Когда бабушка не следила за собой, она говорила точно так же, как крестьяне на её родине — медленно и врастяжку. А с Милунчиком она, конечно, не следила за собой, поэтому в её речи возрождались мужицкие интонации, которые в своё время были изгнаны воспитанием в монастырском пансионе, а затем этикетом императорского двора. Бабушка говорила теперь так же, как её брат, «дедуся Паскаль», как его называл внучонок. Так же, как брат, она выговаривала «очен» вместо «очень». И так же, как он, нараспев произносила конец каждой фразы.

В седьмом часу вечера она укладывала малыша в постель, покормив его сначала ужином. («Ложечку за бабушку, ложечку за императора, а другую за наследного принца, ещё одну ложечку за бабушку, а другую за сестриц-августинок, а теперь уж, куда ни шло, ложечку за маму, надо же, золотко моё, надо! А за папу не надо!») Она со всех сторон подтыкала одеяло, и ребёнок лежал тихонько в своей кроватке, покрашенной белой эмалевой краской. Над кроваткой, точно виселица, возвышался согнутый под прямым углом железный прут, с которого теперь не спускались, как прежде, белые полотнища полога. Бабушка убаюкивала своего Милунчика, тихонько напевая, вернее, сказывая нескончаемые колыбельные песни собственного сочинения; в этих песнях почти не было мелодии, а лишь однообразное мурлыканье, но они большими обрывками остались в памяти ребёнка, — непонятные, странные, словно припевы забытого давнего мира.

Едет к нам на могучем коне

Шалунишка с клубникой в лукошке,

Едет к нам на могучем коне

Мальчуган с угольком на ладошке…

Он гнедого пришпорил коня,

На седле его розы багряны,