Пассажиры империала - Луи Арагон

со своим горем. Когда ей хотелось поплакать, она шла в каморку, куда вынесли все её новые наряды, сшитые до смерти дочери, — теперь из-за траура нельзя было их носить. Развешанные по стенам платья походили на привидения. Она была среди них словно седьмая жена Синей бороды, проникшая в ту комнату, где погибли его жертвы. В потёмках она ничего не видела и лишь ощупью узнавала свои туалеты. Если б умерла только свекровь, ещё можно было бы носить вон то или вот это платье, — они могли сойти за полу-траурные. Но после смерти дочки уже нельзя надеть ни сиреневое, ни белое, — это просто немыслимо. Чёрное, только чёрное (а ведь чёрный цвет ей совсем не к лицу), и, разумеется, длинная креповая вуаль, — в ней всё-таки есть что-то возвышенное и очень драматическое.

И вперемежку с такими мыслями она проливала искренние слёзы. Нет чётких границ между обыденностью и роком.

А тут ещё болезнь Паскаля. Мать пичкала его всеми модными в то время лекарствами, показывала его всем докторам департамента Ланд, а затем департамента Орн, куда перевели её мужа.

Переезд оказал великое целительное действие. Суета сборов, сутолока, расставанье с прежним, неожиданно открывшее, что к иным людям не было такой уж большой привязанности, как это думалось, разборка ящиков, старые письма, которые надо рвать и выбрасывать, новые лица, словом, множество обстоятельств помогло перечеркнуть прошлое; мучительные воспоминания об умершей малютке стали чем-то далёким и милым, бесконечно менее горестным. А вскоре, когда наступила зима, траурный креп и плерезы стали, в сущности говоря, бестактной навязчивостью. Понадобился траур не очень мрачный, не бросающийся в глаза. А тут ещё Паскаль стал такой бледненький!.. Полетта заявила, что все доктора департамента Орн ничего не понимают, ребёнка нужно показать парижским врачам. И, оставив мужа на съедение юным озорникам нормандцам, она отправилась в Париж показать Паскаля столичным светилам медицинского мира. Остановилась она в любимой гостинице августинок, той самой, где проживала с мужем в прошлом году, во время Всемирной выставки, меж тем госпожи д’Амберьо сейчас не было в Париже, и дочь могла располагать её квартирой.

По правде сказать, здоровье ребёнка послужило предлогом — Полетте хотелось хоть ненадолго вырваться на свободу. В Париже жило несколько её школьных подруг, все встретили её радушно, приласкали, сочувствуя её несчастью, приглашали к себе. Изящно сшитое чёрное платье не производит в Париже на званом обеде или в театре неприятного впечатления — никто не подумает, будто женщина выставляет напоказ своё горе. В то время только что был подавлен буланжистский мятеж, ещё не стихло возбуждение после крупных событий, авантюра генерала стала темой злободневных песенок, и в такой атмосфере Полетте совсем не трудно было отвлечься от тяжёлых мыслей. Она веселилась как сумасшедшая. Мальчика она оставляла в гостинице на попечение кассирши, пожилой особы, которая, разумеется, не забывала давать ему лекарства в определённые часы. Вечерами он крепко спал, и Полетта могла ходить по театрам. Она обожала театр, увлекалась известным тенором и бегала слушать его во всех ролях. В «Трубадуре» он был просто изумителен. Право, только итальянцы так могут…

Когда она вернулась в Орн с пачкой докторских рецептов и с всё таким же худеньким сыном, муж нашёл, что она удивительно похорошела, просто неузнаваема. Да и характер у неё стал лучше, только напрасно она болтала всякие глупости о генерале Буланже, которых наслушалась в Париже. «Ах, не говори, пожалуйста, о политике!» Словом, повторился медовый месяц, и в результате родилась Жанна.

Беременность протекала очень тяжело, Полетту одолевали всякие прихоти. Никогда ещё она не была такой вздорной и такой капризной. Её положение всё извиняло, поэтому она не стеснялась. Из-за всякого пустяка поднимался крик: «Изверг, ты во всём мне отказываешь!» Изверг хватался за шляпу и, съёжившись как под дождём, убегал в кафе. Как раз в это время Полетта, под видом прихоти беременной женщины, добилась отдельной от мужа спальни. Ей пришла фантазия иметь собственную комнату и обставить её по своему вкусу, завести себе розовую спальню. Таким образом, появление на свет третьего ребёнка окончательно отдалило супругов друг от друга.

К родам дочери приехала госпожа д’Амберьо. Она надеялась, что родится крепенький мальчик. Родилась девочка. Чего и ждать хорошего от какого-то Меркадье! На другой же день бабушка укатила в Париж.

Сперва Паскаль, которому шёл тогда шестой год, преисполнился великой, неразделённой, восторженной любовью к маленькой сестрице. Он забирался на скамеечку и, заглядывая в колыбель, принимался делать «ладушки» и сюсюкать, надеясь, что малютка поймёт его. Но она смотрела на светлый квадрат окошка, не удостаивая брата ни единым взглядом. «Уходи, ты ей надоедаешь», — говорила мать.

Выйдя в коридор, Паскаль останавливался перед дверью, за которой дремала сестричка, и, прижимая руки к сердцу, шептал: «Жанна, миленькая моя Жанночка, я за тебя жизнь отдам!..» Глаза у него были полны слёз, душа трепетала от восторга при мысли о предстоящей ему великой жертве. Однако столь благородная клятва никогда ещё так быстро не забывалась и не имела так мало отношения к будущему…

Лишь только Жанна научилась ходить и лепетать несколько слов, она потеряла для него всякий интерес. Да она и в самом деле была неинтересной малюткой. Итак, в семье, где укоренился разлад между родителями, Паскаль, хотя он и не был единственным ребёнком, рос одиноким. Одинокое детство! Да нет, не такое уж одинокое. От этого детства ему навсегда запомнятся тёмно-зелёные перепутавшиеся ветки, запах кустов орешника и коз, и вдруг помрачневшее предгрозовое небо, когда бежишь со всех ног и хорошо знаешь, что уже поздно — всё равно от дождя не укрыться.

VI

Наступила чудесная летняя погода. Пожалуй, ей не очень радовались в лицее, задыхаясь в переполненных, плохо проветриваемых классах; учителя изнывали от жары, но сочли бы для себя бесчестьем снять суконную тужурку или не надеть жилета, или не прицепить жёсткого, туго накрахмаленного воротничка, хотя он стягивал шею и оставлял на затылке красную полосу, как у Пьера Меркадье. Для него это было особенно неприятно, потому что как раз на затылке у него вскочил фурункул, грозивший перейти в карбункул. Сидя за партами, юные нормандцы обливались потом.

Но дома, в комнатах с запертыми ставнями, царила прохлада, приятно пахло лавандой, а в окна вливался ещё и запах созревавших яблок и выстиранного подсинённого белья, которое сушилось в саду; дома жаркая погода казалась чудесной, потому что установилась она прочно, на долгие летние месяцы, когда знойных солнечных дней хоть отбавляй и всех охватывает ленивая истома.

Дом стоял на