Настало время офигительных историй - Анна Вашкевич

ему «бабкиным» голосом вторю… Публика стонет от смеха, глядя на наше фиаско. Наконец, мучительные пять минут позора заканчиваются, каша доваривается вместе с топором, и мы сваливаем со сцены в подсобку. Зал взрывается овациями.

– Егор, какого хрена слова не выучил? – говорю.

– Да что-то растерялся я… – чешет ромалэ в затылке, – сроду столько не учил. Но ничего, мы с вами ещё им покажем! На Восьмое марта песню вместе споём! Эх, Стаса Михайлова…

Караул.

Егорка был на моих уроках на хорошем счету. Всё напишет, всё ответит. И «Калины» без него не проходили. Он же артист в душе, сам мне говорил. Правда, наркотой ещё немного торгует. У него и сестра сидит. И тоже сама себя в колонии развлекает – устроилась работать в тамошний клуб, номера концертные ставит. Видела я её как-то раз: стройная как деревце, глазищи чёрные и две огромные-преогромные косы, вот те крест. Да уж, кровь не водица.

С цыганами весело. Не дают соскучиться. Пришла пора Егорке по УДО уходить. Вся школа его провожала, желала всего самого лучшего. А мне Егорка пообещал, что в нормальную школу дочку свою приведёт ко мне учиться. Даже не знала, радоваться мне или нет.

С Вано грустнее закончилось. Увезли его в ЛИУ. Никто и не знал ничего, пока другой мой доверенный ромалэ не шепнул, что подцепил Вано ВИЧ. Кто ж знает, как случилось – через иглу на воле или другим способом… Не знал просто Вано, что такая болезнь бывает. Не успел доучиться в школе до этой темы.

Эх вы, перекати-поле.

Глава 16. Самые крутые на районе

Шли мы одним погожим весенним деньком по тюремному плацу. «Мы» это я – школьный учитель – и один офицер. Светило солнышко, даже вроде пели птички. В общем, идиллия. Только шли мы молча, что вносило некоторое напряжение. Офицер первым решил разрядить обстановку. Он меня спросил:

– Ты пед заканчивала, да?

Я проигнорировала фамильярность и очень сильно напряглась, с трудом заставив себя не ответить из вредности: «Нет, что ты. Медицинский, хирургия».

– Угу, – говорю.

– Моя сестра вот тоже… – голос офицера дрогнул.

– Тоже что?

– Училась там, – вздохнул служивый, – на факультете начальных классов.

– И теперь работает в школе? – решила я поддержать высокоинтеллектуальный диалог.

– В садике, – по голосу офицера было ясно: он считает ее долю несколько легче моей.

Я что-то такое неопределенное промычала, дабы показать, что маленькие дети в больших количествах меня слегка обескураживают своей хаотичной активностью.

– Там всё равно лучше, чем в школе, – продолжил мужчина.

– Это чем же?

– Да там сейчас опасно работать… Дети пошли какие-то неуправляемые, никого не слушают, мало ли… Видно, от этих слов у самого офицера по спине пробежал холодок.

Я посмотрела на этого серьезного мужчину.

Он работает в местах лишения свободы. Для самых закоренелых и неисправимых. Воры, наркоторговцы, прости господи, убийцы и прочие самые мрачные представители сумрака у него под контролем.

Он должен держать их в строгости, заставлять соблюдать режим и не позволять устанавливать «блатные порядки», в том числе убивать и калечить друг друга.

А в школе «опасно работать». Так что учителя – это покруче дрессировщика. Покруче Тони Старка. Как они идут на работу, а потом приходят оттуда со всеми руками и ногами – неизвестно.

Глава 17. Историческая личность

Геннадий, отрада моего сердца, огонь моего баттхёрда. Геморрой мой, моя заноза в пятке. Ген-на-дий. Ботинки совершают путь в три шажка в сторону от твоего амбре – смеси перегара и нечищеных зубов – вкупе с прочным непониманием личных границ.

Он был Геной для преданных подружек-училок, Геннадием Ивановичем для тех, кто плохо его знал, Николаичем для учеников и коллег-мужчин, но для меня он оставался всегда Геннадием. Как крокодил. Только солидней. И загадошней.

Замечали ли вы особую непереносимость вас у определённой категории граждан? У меня почему-то стабильно не складываются отношения с мечтательными юношами от сорока пяти лет и старше. Ну, юношами в душе, конечно. Что-то им так всегда не нравится в моих речах и во взгляде, что они игнорируют декольте и начинают раздуваться как лягушка-вол в дебрях Миссисипи от одного звука моего голоса. Или от любого интернет-комментария. Что-то мне подсказывает, что их ослабленное либидо не выносит того нездорового тестостеронового садизма, который они вдруг во мне обнаруживают… Но это всё лирика. А у нас впереди историк.

Если бы историку ставили памятник, то на нём было бы написано коротко, но ёмко: «Я легенда». Потому как слава о нём расползлась далеко за пределы его работы. Что уж говорить, он работал в моей прежней школе задолго до меня, но оставил после себя неизгладимые воспоминания. Он-то – какая ирония судьбы! – и рассказал моей коллеге о волшебном тюремном «Хогвартсе», но вместо его старой знакомой на хлебное место пожаловала я. Историк прожевал огорчение, как засохшую корку, и смирился.

В первый день работы я, чтобы сгладить неприятное впечатление, срочно вспомнила про своё воспитание и пошла знакомиться. Робко постучала о дверной косяк, расшаркалась, сказала, что я та самая «сотрудница», которую пригласили работать – и всё отчасти благодаря ему, историку… Очевидно, мою вежливость мужчина воспринял как уважение и даже почитание. Потому как он приосанился и даже слегка втянул пузо.

– О, так ты имярек? – воскликнул он весьма пафосно. – А я Геннадий Иванович! Ну, ты не пожалеешь, тут такая лафа!..

Чтобы до меня лучше дошло, какая тут «лафа», Геннадий каждый день после уроков приходил в мой кабинет и, пока я судорожно пыталась заполнить тетради, стоял передо мной, громко рассказывая, как ему нравится тут работать.

Вспоминая своё героическое прошлое, я тут же представляю себе каноничный кадр из фильма «Хоббит» и фразу: «Я ещё никогда так не ошибался».

Я давно так не ошибалась, заведя в тот первый раз разговор с Геннадием.

Во-первых, потому что Геннадий свет Иванович, помимо забегов ко мне после уроков и опустошения моей термокружки с кофе, ещё часто решал, что нам домой по пути. И садился на мой автобус. Я грустно щупала наушники в кармане, а историк, наклоняясь ближе некуда, забивая на все правила уважения личного пространства, рассказывал мне про мою и его старую работу. Какие там все злые и коварные.

Во-вторых, историк был… Как бы объяснить ёмко и доходчиво…

Он был мудаком.

Геннадий – артист в душе. Его брат актёрствовал в театре, а талант историка ограничился лишь двухмесячным руководством этого самого театра. Правда то или нет, но театральную