Голые среди волков - Бруно Апиц

Услышав голос Бохова, заключенные в бараках повскакали с мест. Его слова отозвались тысячеголосым эхом. Оно не стихало, рождаясь вновь и вновь.

– Свобода! Свобода!

Люди смеялись, плакали, плясали! Словно обезумев, вскакивали они на столы, что-то кричали. Их ничто не могло удержать. Из всех бараков повалила толпа. Подобно гонимой штормом волне, опьяневшая масса захлестнула аппельплац и в едином порыве устремилась к воротам!

Не для того, чтобы бессмысленно бежать куда глаза глядят. Нет, ради того лишь, чтобы вкусить хмельную радость – наконец, наконец-то прорваться за ненавистные ворота, в раскрытые объятия свободы.

Всеобщее ликование охватило и тех, кто только что сидел подле Кремера. Все выбежали из барака.

Свобода! Так огромна была их радость, что они забыли о раненом. Кремер и смеялся и ворчал.

– Бросили нас! Черти полосатые, взять нас с собой забыли! – вдруг закричал он так неистово, что малыш громко заплакал от испуга. – Кричи! Ну, кричи!.. Пойдем, будем кричать вместе со всеми! Ведь все кричат! Слышишь?

Он подхватил плачущего ребенка, как сверток, под здоровую руку и, шатаясь, вышел наружу.

Его окружили ликующие заключенные. Они поддержали его и попытались отобрать плачущую ношу.

– Лапы прочь! – огрызнулся он и, пыхтя, счастливый, поплелся на аппельплац.

Там он застал Бохова, беспомощно взиравшего на людскую лавину, которой они открыли преграды.

И еще увидел Кремер – сердце замерло у него от дикой радости…

– Андре! – закричал он. – Андре! Андре! Мариан!

Голос Кремера не услышали среди общего гула, но его самого уже заметили.

– Вальтер! – радостно воскликнул Гефель и заковылял к нему с болтавшейся еще на шее веревкой.

– Возьми у меня малыша, он тяжелый.

Подбежали товарищи. Риоман и ван Дален поддержали ослабевшего Кремера. Гефель взял у него ребенка. Тот завопил еще громче, когда бородатый дядя прижал его к себе. Гефель покачнулся. Кропинский осторожно отобрал малыша. Смеясь, выкрикивая немецкие и польские слова, он показывал всем драгоценную ношу. Никто не знал язык поляка, и все же каждый его понял. Внезапно он побежал, держа перед собой ребенка, к воротам, в бушующий поток.

– Мариан! – крикнул ему вслед Гефель. – Куда ты бежишь?

Но водоворот уже поглотил его.

Кропинский поднял малыша над собой, чтобы его не раздавила бурлящая масса.

Как ореховая скорлупка, покачивался ребенок над волнующимся морем голов. Вот он уже миновал горловину ворот, и поток принял его на освобожденные воды и понес неудержимо вперед.

Шесть рассказов о Бухенвальде, написанных «Заключенным Бухенвальда № 2417»

«Доступ» в лагерь Бухенвальд

Мы прибыли в Бухенвальд 4 ноября 1937 года. Я чувствовал легкое превосходство над остальными, ибо в 1933 году уже познакомился с двумя концлагерями (Кольдиц и Заксенбург). Что нового мог предложить мне Бухенвальд? Но очень скоро чувство превосходства исчезло. Первый же день оставил неизгладимое впечатление, что лагерь Бухенвальд 1937 года не идет ни в какое сравнение с лагерем Кольдиц 1933 года. Фашизм шагнул вперед. На веймарском вокзале нас встретил конвой эсэс. Местное население смотрело враждебно. Десять километров до лагеря мы проехали в закрытой полицейской машине. С нами в лагерь возвращался один молодой политзаключенный, которого возили в Веймар на допрос полиции. Мы засыпали его вопросами, свойственными новичкам. В ответ на наше любопытство он посмеивался и давал короткие ответы. Как кормят и обращаются? Ответил иронично: «Хорошо, очень хорошо». Освобождения? «О да, освобождения тоже бывают. Раз в три месяца». Мы смутились. Парень ухмыльнулся с видом умудренного опытом заключенного. В Эттерсберг прибыли в полдень. Нас выпустили перед зеленым бараком, где размещался политический отдел, и с этого момента все происходило в спешке. В спешке нас загнали в барак и выстроили в длинном коридоре, лицом к стене. Руки на затылке. Печально известное «саксонское приветствие»[11]. Так мы простояли много часов. Руки затекли и начали неметь. Ноги болели, от голода противно урчало в животе. Работавшие здесь эсэсовцы и офицеры гестапо бегали туда-сюда и кричали. Мы получали то пинок под зад, то кулаком по шее. Постепенно мы привыкали к воздуху, которым придется дышать долгие годы. Приемные формальности, сопровождавшиеся побоями, длились до вечера, пока нас наконец не переместили в лагерь. В лагерь…

Стояла кромешная тьма, и моросил мелкий дождь, который проникал в каждую пору. Насколько позволял тусклый свет пары ламп, мы разглядели жалкий проволочный забор и примитивные вышки, наподобие охотничьих. В остальном перед нами простиралась непроглядная тьма, в которой получилось рассмотреть детали, только когда привыкли глаза привыкли к темноте. Но волнение от пережитого и неуверенность в завтрашнем дне завладели нами настолько, что мы с трудом могли воспринимать окружающую нас обстановку. Мы бежали. Увязая по щиколотку в слякоти, бежали очень долго, подгоняемые эсэсовцами. И все же взбудораженные органы чувств реагировали особенно остро на мелочи. На мелочи, пустяки, незначительные подробности. Никогда не забуду те первые впечатления. В округе мы не видели ни одного живого существа. Тусклый красный свет от редких ламп позволил разглядеть несколько прогнивших и заброшенных лачуг. Кругом стояли высоченные деревья. Мне показалось, что на ветвях висит нечто черное. Я не мог разглядеть, потому что мы не столько бежали, сколько перепрыгивали одну за другой ямы с грязью. Но затем я что-то услышал. Звук исходил от деревьев. Глухой стон или тихое поскуливание. Внезапно я понял – это люди! Они висели там на деревьях, совершенно одни, в этой глуши, в безысходном одиночестве. Я еще помню посетившее меня чувство, когда мы вошли в лагерь: будто в тот миг, когда за нами захлопнулись тяжелые ворота, мы покинули знакомый и родной нам мир и оказались в местности, не имеющей ничего общего с белым светом и человечеством. Словно тот пустырь под предательской моросью, с высокими черными деревьями и стонущими, скулящими существами был преддверием царства смерти и разложения. Безнадежность, какую я никогда больше не испытывал, охватила меня.

Днем – непосильная работа в грязи и слякоти, а ночью нам не давали спать

Мои товарищи просят рассказать о событиях, нарушавших скучное однообразие повседневной жизни в лагере. Но я расскажу о событиях, которые в 1937 и 1938 годах нарушали наши ночи и наш сон. Следует вдуматься, как протекал рабочий день в лагере, и я вынужден, дорогой читатель, немного подстегнуть твое воображение. Как выглядел лагерь в указанные годы, то есть в период строительства? Это была непроходимая грязная пустошь на вершине Эттерсберга.

Вечные дожди, не затихавшие ни зимой, ни летом, превратили почву под вырубленными деревьями в трясину из вязкой