Голые среди волков - Бруно Апиц

командофюреров подчищала остатки припасов: с полок хватали бутылки и подставляли пивные кружки под краны, пока оттуда еще текло. Кутеж шел вовсю. Эсэсовцы буянили и орали. Майзгайер и Брауэр, охмелев не менее других, поносили трусливого начальника лагеря и Камлота, который ползал перед Шваалем на четвереньках. Прыщавая физиономия тощего Майзгайера побледнела. Сдавленным голосом он болтал:

– Все они дерьмо! Была бы моя власть, ни одного не оставил бы в живых. Завтра надо сматываться, а может, уже и сегодня ночью.

Здоровенный Брауэр брякнул бутылкой о стол.

– Говорю тебе, завтра тюремный душегуб прикажет тебе опорожнить карцер. Летите, пташки, летите!..

Глаза у Мандрила осовели, но он держался прямо.

– Что у меня в карцере, то мое.

– Браво! – крикнул Майзгайер. – Мандрил, ты молодчина! Молодчина, да еще какой!.. Мы все тебя боялись. Молодчина!

Руки Мандрила лежали на столе, как две колоды.

– Что у меня в карцере, того я никому не отдам. Ни Шваалю и никому другому.

Майзгайер ткнул Мандрила в бок и жестом изобразил, как сворачивают шею.

– Справишься?

– Завтра? – спросил Брауэр с заговорщицким видом.

Мандрил покосился на него.

– Сейчас!

– Майзгайер! – крикнул Брауэр. – Мы в деле!

Мандрил грубо притянул Брауэра к себе.

– Трезвым надо быть для таких дел.

– Я полностью трезв, – кивнул Брауэр.

Майзгайер сдвинул фуражку на затылок. Мандрил встал.

Фёрсте услышал, как они приближаются. Он вскочил с нар, на которых лежал одетый, и прижался ухом к двери своей камеры.

Майзгайер вытащил пистолет. Мандрил сунул оружие обратно ему в кобуру.

– В карцере не стреляют.

Вместе со спутниками он вошел в свою комнату. Вынув из ящика тяжелый гаечный ключ и четырехгранный железный прут, он роздал их приятелям.

– Я не выношу крови, – с тусклой усмешкой сказал он.

Они прошли по коридору и отперли одну из камер.

Фёрсте прижался к двери, раскинув руки, словно распятый, и прислушивался.

Четверо находившихся в камере заключенных вскочили, как только отворилась дверь. В призрачном свете синей лампочки они увидели Мандрила и двух шарфюреров.

Брауэр и Майзгайер сбили с ног двоих, другие, не успев понять, что происходит, тоже упали под увесистыми ударами шарфюреров. Эсэсовцы продолжали бить до тех пор, пока не стихли последние хрипы. Обитатели других камер слышали топот, кряхтение, стоны. Один из сидевших рядом с пятой камерой вдруг отчаянно закричал. Его крик звучал неестественно резко и пронзительно. Тут же закричал еще кто-то.

Гефель и Кропинский, вытянув шеи, вслушивались во мрак.

Мандрил отпер камеру и с руганью вытащил оттуда кричавшего. Оба шарфюрера накинулись на его соседа и смертоносными ударами свалили его.

С звериной силой Мандрил поволок кричавшего к решетчатой двери. Зажав голову своей жертвы между железной рамой и дверью, он надавил плечом на дверь. Послышалось хриплое клокотанье, и тело обмякло. Мандрил перетащил задушенного в камеру и бросил его на убитого.

– Не выношу крика, – сказал он и запер дверь.

У Майзгайера кровожадно дергались губы. Брауэр начал было срывать засов у пятой камеры, но Мандрил остановил его.

– Этих я беру на себя. – Одним прыжком он очутился у другой камеры. – Осторожно, здесь шесть штук! – Он прислушался, за дверью было тихо.

Майзгайер и Брауэр приготовились. Мандрил, чуть помедлив, распахнул дверь. Какая-то фигура выскочила из камеры, за нею еще четыре узника, потом еще один. Брауэр взревел. Мандрила сбили с ног, на него навалился клубок человеческих тел. Эсэсовцы, рыча, стали бить по этому клубку. У отчаявшихся заключенных не хватало сил. Мандрил стряхнул с себя нападавшего, уперся ему коленями в грудь и, схватив за горло, ударил головой о цементный пол.

Несколько минут длилась эта ужасная борьба, несколько жалких, истощенных людей остались лежать трупами.

Неожиданный отпор довел Брауэра до остервенения. Опьяненный кровью и алкоголем, он бродил по коридору и орал:

– Где остальные свиньи?

Гефель и Кропинский забились в угол. С искаженными страхом лицами они стояли, готовые к прыжку.

Готовый к прыжку стоял и Фёрсте в своей камере. «Если только войдут… –    думал он, – если войдут…» Но здесь мысль обрывалась. Фёрсте испугался принятого им решения, которое подсказал страх смерти: первого, кто войдет в камеру, он схватит за горло. Однако дверь его камеры осталась запертой.

Зловеще мрачное выползало утро из ночи. Вяло, постепенно сменяло оно черный цвет на тускло-серый. Фёрсте сидел на койке. Всю ночь он ждал смерти, ибо знал, что его, свидетеля, Мандрил не оставит в живых.

Серое утро вползало в камеру Фёрсте. Бледный свет будто сделал стены камеры зрячими. Серые и безмолвные, они смотрели на узника. Беспомощен и беззащитен был этот человек. Тенью жил он в карцере, тенью и умрет. Последние остатки сопротивления иссякли в нем за эту ужасную ночь. И все-таки под пеплом души тайно тлела искра. Надежда раздувала эту искру, и Фёрсте с отчаянием искал возможности спасения. Оставалось для этого не так уж много времени. Чем дальше растекалось утро по стенам, тем короче становился срок. Может, удастся затаиться в камере? Стоит ли хватать Мандрила за горло? Есть ли в карцере уголок, где можно спрятаться? Подгоняемые страхом, одна догадка сменяла другую.

Нечто подобное испытывали и Гефель с Кропинским. Убийственная ночь пронеслась над ними. Они знали, что остались в живых потому, что должны были умереть последними. Они стояли, прижавшись плечом к плечу. В слабом свете заглянувшего в окно утра они видели друг друга, и каждый по выражению лица товарища, как в зеркале, видел свое лицо – болезненно расширенные глаза, в которых светился страх затравленного существа.

– Может, Мандрил тут больше нет? – прошептал Кропинский. – Может, он уже прочь?

– Он еще здесь, – решительно возразил Гефель. – Я знаю, чувствую. Если бы они все сбежали, то ночью прикончили бы нас вместе с остальными. Он еще придет к нам. Сегодня придет… –    Взор Гефеля, блуждая по стенам камеры, остановился на двери. – Смотри, Мариан, мы сделаем так. – Гефель, сжавшись, стал в углу рядом с дверью. – Я буду стоять здесь, а ты там. – Гефель указал на противоположный угол, и Кропинский забился туда. – Когда он войдет, сразу хватай его за горло и дави. Сможешь?

Кроткого Кропинского нельзя было узнать. Он сощурил глаза, выпятил челюсть, руки его медленно сжимались и разжимались.

– Я нагнуться и дернуть его за ноги.

– Нет! – сказал Гефель. – Не так! Когда он войдет, я изо всей силы ударю его в живот. У него перехватит дух, а ты сдавишь ему горло.

Лихорадочно они смотрели друг на друга, по выражению лица товарища проверяя свою волю и силу, потом плотно прижались к стене и стали ждать, что