Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

– Поэтому ты меня и попросила… – иронично отозвался Юра.

– Так… давай этот вечер воспоминаний мирно завершим каким-нибудь грузинским тостом, а то как бы нам из друзей не превратиться опять в разводящихся супругов… Ты мне лучше скажи, что, Ирина не собирается мириться?

– Да там теща такая… И по-моему, у нее уже кто-то есть…

– Быстро. И не жалко двоих детей без отца оставлять. Впрочем… я и сама не лучше была… Во Францию не собираешься?

– Пока не зовут, а что?

– Да так, я подумала…

– Что?

– Милый друг Юрочка, не пора ли научиться брать инициативу в свои руки, а не ждать, пока ее проявит слабый пол?

– Что ты имеешь в виду?

– Только то, что теперь ты можешь предложить Наталье руку и сердце.

– Да ты что!.. Как это?.. Да зачем я ей нужен?! И как ты вообще себе это представляешь? Звоню и говорю: вот какая оказия, и вторая жена меня выгнала, может, вы меня подберете? Так?! – Юра сказал это с таким жаром, что стало ясно, он и сам обдумывал этот вариант, хотя и не верил в его реальность.

– Нет, не так. Звонишь и говоришь: очень соскучился, мечтаю видеть тебя и сына, хочу приехать. Она: ах как я рада! Ты приезжаешь. Восторги любви. Она, разумеется, счастлива. Потом ты говоришь, что, к сожалению, твоя семейная жизнь не сложилась, вы оказались разные люди и прочее. Ну а потом сообрази по обстановке и в удобный момент делай предложение.

Юра смотрел на нее, вытаращив глаза, не понимая, шутит она или говорит всерьез.

– Ты что это?.. Ты что, серьезно?

– Конечно.

– Ну… не ожидал от тебя… такой дипломатии!.. – покрутил он головой. – Вот женщины!.. Только ты мне скажи, на что я ей нужен?

– Ты уже об этом спрашивал. Почему такая заниженная самооценка? Ты – русский писатель! А не какой-нибудь там… – она вспомнила новое словечко, – менеджер по продаже носовых платков.

– Нет, но… я же не могу сидеть на ее шее. Где я буду работать?

– Послушай, Юра, ну что за детский сад?.. Писать книжки, издавать русско-французский журнал, переводить, экскурсоводить! Да мало ли!.. У тебя брат там. Помогут. Что ты как маленький?

У Юры загорелись глаза. Он вдруг помолодел, словно скинул с себя десять лет. А что? А почему бы и нет? Почему он должен ставить на себе крест в пятьдесят лет! Черт возьми, может быть, настоящая жизнь еще только начинается! О окрыляющая надежда, как она веселит и распрямляет усталую душу! Еще несколько минут назад он ощущал себя почти стариком, казалось, все кончено, ждать больше нечего, полтинник! Впереди только старость и вероятное пьянство. А что же еще остается неудачнику? И вдруг – счастливая, вовремя подсказанная мысль! Он словно глотнул свежего воздуха, голова его прояснилась, он снова почувствовал себя молодым, бодрым и сильным. У него опять было все впереди!

– Ну… Галина, – начал вдохновленный новыми перспективами Юра, – если ты меня благословляешь…

– Благословляю. Поезжай с Богом.

– А как же ты? – спохватился вдруг Юра.

– А что я? Мне на роду так написано. Чтобы одной. Грехи искупать, – улыбнулась Галина.

– Ну какие там у тебя грехи… – великодушно отпустил ей Юра. – Какие у нас с тобой грехи! – весело воскликнул он, заключая ее в объятья. – Запомни, – зашептал он ей в ухо, – я твой друг до гроба. Слышишь, Галка? Самый верный и преданный друг и брат. Если что – только свистни. О’кей?

Она прятала голову у него на груди, скрывая слезы.

Повернулся ключ в замке. Хлопнула входная дверь. В прихожей завозился Алексей.

– А где мои тапки? У нас гости? – громко вопросил он.

Галина вышла к сыну.

– Да, гости… неожиданные. Вон другие тапки.

– И кто же нас навестил?

– Отец.

– Отец?!. Который? – скривился Алексей.

Галина ничего не ответила и только смотрела на сына строго и осуждающе.

– Здравствуй, Алеша, – сказал Юра, выходя из кухни. – Отец – это я. Надеюсь, ты не будешь отрицать. У тебя и в паспорте записано: Мельников Алексей Юрьевич, моя фамилия и мое отчество, и живешь ты в моей, то есть нашей, квартире, и воспитывал я тебя, мама знает, с двух лет. Ну а то, что потом случилось… я виноват. Очень виноват. И перед мамой, и перед тобой. Если можешь – прости. Ну, а не можешь… когда-нибудь потом… может быть…

И тут случилось невероятное. Алексей, уткнувшись лицом в стену, вдруг заплакал. Сползая по стене вниз на пол, уже не сдерживаясь и никого не стесняясь, он громко рыдал об утраченной безмятежной, скомканной и навеки испорченной своей юности, о пропавшей без вести глупенькой Вере, о недавно вылетевшем из окна с воплями «Я свободен!», обкуренном своем школьном приятеле Валерке, и о давно одиноко гниющем в Кавказских горах безголовом Вовке, и о неизвестно, живом ли, «предателе» Сашке, который так хотел жить, ну а кто же из нас не хочет! И о других, таких же, как они, замученных и убитых, позаброшенных и позабытых Родиной и отцами мальчишках. И еще о том, что никому этого не расскажешь и не объяснишь и что между теми, кто все это прошел, и всеми остальными лежит пропасть, которую неизвестно какой любовью можно преодолеть – нет такой любви на земле! Нет, никогда у него не будет уже такого чистого, доверчивого отношения ни к отцу, ни к матери, ни к кому, потому что всё – ложь, всё – лицемерие, всё – один нескончаемый обман, и с него довольно! Он больше не желает участвовать в этой всеобщей мировой лжи, лучше он будет курить травку и танцевать, пока не слетит с катушек, а слетит, ну и наплевать, чем быстрее, тем лучше! И вообще, лучше бы это ему отрезали голову, потому что он не может больше на все это смотреть! Ему больно на это смотреть! Ему противно на все смотреть!.. Он задыхался, захлебываясь в рыданиях.

Галина и Алексей стояли остолбенев, в полной прострации, не зная и не понимая, что делать, чем помочь, как спасти сына от него самого. А он, отплакав и не получив утешения, ввалился в свою комнату, запер за собой дверь и как одинокий раненый зверек стал сам зализывать свои раны.

Как объяснить ребенку, что на земле нет справедливости, нет правды, что правда и справедливость только у Бога? Как растолковать, что зло в мире неистребимо и будет только увеличиваться и расти? Почему же вы, скажет ребенок, взрослые