Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

лет… Я хотел вести свой флот по пути славы и чести… но бессильное и глупое правительство и обезумевший, дикий, неспособный выйти из психологии рабов народ этого не захотели. Мне нет места здесь во время Великой войны, и я хочу служить своей Родине так, как я могу, то есть принимать участие в войне, а не в пошлой болтовне, которой все заняты…»

Он принимает решение участвовать в предполагаемых операциях Американского флота, и глава Временного правительства легко отпускает его за границу, поскорее с глаз долой.

И снова он шлет письмо за письмом своему божеству – сначала из Англии, потом из Америки:

«Третий день, как я в Лондоне… Если б Вы знали, как мне хочется участвовать в войне и думать об Анне Васильевне в обстановке, ее достойной… Только война может дать мне право на счастье ее видеть, быть вблизи нее, целовать ее ручки, слышать ее голос, и я хочу иметь это право…»

«…Простите меня за смелость, с которой я решился послать Вам несколько вещей, которых теперь нет в России и которые, может быть, Вам пригодятся. Я знаю, что Вы будете сердиться, я не имею и не получил от Вас права что-либо послать Вам, но мне так хотелось что-нибудь сделать для Вас в пределах совершенно допустимого почитания… хотя немного подумать о Вас, о Ваших милых ручках, которые так много дали мне высокого счастья…»

«Милая моя, бесконечно дорогая, обожаемая Анна Васильевна! Я получил здесь семь Ваших писем, полных очарования Вашей милой ласки, внимания, памяти обо мне, всего того, что составляет для меня самую большую радость и счастье, но я чувствую, что недостоин этого, я не могу, не имею права испытывать этого счастья, когда Россия окончательно проиграла войну и я вновь пережил все то, что связано со словом „поражение“. Ведь я – адмирал русского флота, я – русский…»

«…Я поехал в Америку, надеясь принять участие в войне, но, изучив вопрос с военной точки зрения, я пришел к убеждению, что Америка ведет войну только с чисто своей национальной психологической точки зрения – рекламы. Американская война „за демократию“ – Вы не можете себе представить, что за абсурд и глупость лежит в этом определении цели и смысла войны. Война и демократия – мы видим, что это за комбинация на своей Родине, на самих себе. Вот почему американцы не участвовали ни в одном крупном сражении и потеряли трех убитыми и четырех ранеными, о чем в Америке писали больше, чем о Марнском сражении, где потерь было с обеих сторон до полумиллиона солдат…»

Наконец большевики пришли к власти и заключили с немцами сепаратный мир. Вся армия с облегчением воткнула штыки в землю и лавиной хлынула с фронтов, опрокидывая, сметая на своем пути все, что становилось поперек ее стремительного бегства домой. И только один воин – адмирал Александр Васильевич Колчак, верный союзническому долгу и своей звезде, – в одиночку продолжал вести войну.

«…Сегодня день большого значения для меня. Я с двумя моими спутниками принят на службу Его Величества Короля Англии и еду на Месопотамский фронт…

Вчера вечером я окончил свое рекордное письмо Вам в сорок страниц… Все теперь готово к отъезду, я жду парохода, чтобы отправиться в Шанхай, а оттуда в Бомбей. Я один, и читать Махаяну мне решительно не хочется, даже Сун мне надоел. Я затопил камин, поставил ваш портрет на стол и долго говорил с Вами, а потом решил Вам писать… Сегодня я прочел в газетах про двухдневные убийства офицеров в Севастополе – наконец-то Черноморскому флоту не стыдно перед Балтийским. Что с моей семьей, что с моими друзьями сталось в эти дни, я ничего не знаю. Нехорошо, очень нехорошо…»

«…За эти полгода, проведенные за границей, я дошел, по-видимому, до предела, когда слова стыд, позор, негодование уже потеряли всякий смысл, и я более ими никогда не пользуюсь. Быть русским… быть соотечественником Керенского, Ленина, Дыбенко… ведь весь мир смотрит именно так. Какую коллекцию дала наша демократия, наш народ-„богоносец“… Надо открыто признать, что мы проиграли войну благодаря стихийной трусости чисто животного свойства, охватившей массы, которые с первого дня революции освободились от дисциплины и провозгласили трусость истинно революционной добродетелью. Будем называть вещи своими именами: ведь в основе гуманности, пасифизма, братства рас лежит простейшая животная трусость, страх боли, страдания, смерти… „Товарищ“ – это синоним труса прежде всего, и армия, обратившись в „товарищей“, разбежалась или демократически „демобилизовалась“, не желая воевать с крестьянами и рабочими, как сказали „товарищи“ Троцкий с Крыленко…»

Но судьба судила иначе, он не поехал на Месопотамский фронт. Из Сингапура он пишет:

«…Я получил распоряжение английского правительства для работы в Маньчжурии и Сибири… И вот я со своими офицерами жду первого парохода, чтобы ехать обратно в Шанхай, а оттуда в Пекин… Вы, милая моя Анна Васильевна, знаете и понимаете, как это все тяжело, какие нервы надо иметь, чтобы переживать это восьмимесячное передвижение по всему земному шару… Вы так далеки от меня, что представляетесь мне каким-то странным сном. Разве не сон воспоминания о Вас на веранде экзотического английского отеля в жаркую тропическую ночь в атмосфере какого-то парника, в совершенно чуждом и ненужном мне городе – я сижу перед Вашим портретом и пишу Вам эти листки, не зная, попадут ли они когда-нибудь в Ваши ручки…»

В конце концов он оказался в Харбине, где уже началось создание вооруженных сил для обеспечения порядка и спокойствия на Дальнем Востоке, с тем чтобы в дальнейшем двинуть эти силы на большевиков. Ставка делалась на адмирала Колчака. А она тем временем, не зная о его местопребывании, ехала с мужем во Владивосток. (Контр-адмирал Сергей Николаевич Тимирев вышел в отставку и получил приказ от Советского правительства о ликвидации военного имущества флота – Брестский мир заключен, и война как бы окончена.) Чтобы встретиться, они объехали весь земной шар с двух сторон: им обоим сделалось почти дурно, когда они узнали, что находятся совсем рядом.

Его последнее письмо к ней – девятнадцатого апреля тысяча девятьсот восемнадцатого года перед встречей.

«Дорогая, милая, обожаемая Анна Васильевна! У меня нет сил, нет умения ответить Вам; менее всего я мог предполагать, что Вы на Востоке, так близко от меня. Получив письмо Ваше, я прочел местопребывание и отложил письмо на несколько часов, не имея решимости его прочесть. Несколько раз я брал письмо в руки, и у меня не хватало сил начать его читать. Что это, сон или одно из тех странных явлений, которыми дарила меня судьба? Ведь