Камень небес - Валерий Викторович Дмитриевский

«испорченный телефон», и по всей округе начнут выдумывать какие-нибудь фантастические подробности. Любые толки и разговоры были бы оскорбительны для Тони. Обрела она покой, и не надо его тревожить.

Видишь, на камни улиц

падает тонкий хрусталь.

Видишь, как шлёт тебе море

с ветром и мглу, и печаль.

Федерико Гарсиа Лорка,

«Мадригал городу Сантьяго»

О, вещая моя печаль,

О, тихая моя свобода

И неживого небосвода

Всегда смеющийся хрусталь!

Осип Мандельштам

В облаках золотисто-пурпурный

Вечер плакал в туманной дали…

В моём сердце, узорчатой урне,

Светлой грусти дрожат хрустали.

Эдуард Багрицкий, «Дионис»

После завтрака мы обычно уходили на промысел – во-первых, чтобы не чувствовать себя нахлебниками, а во-вторых, с целью избавиться от вынужденного безделья, которое весьма надоело нам на озере. На берегу Витима я нашёл обширные плантации спелой тёмно-красной, иногда почти чёрной, брусники величиной с хорошую клюкву, – нигде такой крупной не видал. Заставил Аркашу собирать её вместе со мной и относил в столовую. Гладышев бродил по окрестностям с ружьём и спиннингом. Рыба ловилась плохо, зато он принёс однажды трёх уток, крупных кряковых селезней. Таня запекла их в духовке с картошкой, всем понравилось.

Через четыре дня я получил известие из Нижнего, что вертолёт за нами вылетел. Наконец-то вылетел. Я посчитал – ждали мы его двадцать пять дней. А собирались пробыть на Каргадоне дня три-четыре. Человек предполагает… Вернее, имеет нескромность предполагать.

«Восьмёрка» села на поляне вблизи устья ручья. За левым штурвалом сидел Володя Петровский.

– Так это вас спасать приходится? – отодвинув створку окна пилотской кабины, прокричал он, не глуша двигатели. – Ваш Круглов давно меня терроризирует. Пропадают мужики, говорит, голодают. А вы тут, оказывается, нормально устроились.

– Я тебе потом расскажу, – пообещал я. – Давай зайдём на озеро вверху, забрать кое-что надо.

– Зайдём, зайдём.

– Ну что ж, – сказал на прощанье Андрей, – счастливый путь. Хорошие мужики на дороге не валяются, – он подмигнул, – они валяются на диване. Удачи вам.

Синий хлыст Витима охаживал многогорбую зелёную спину тайги, оставляя на ней крупные жёлтые и красные подтёки. Я летел домой без обычной радости от возвращения, чувствуя себя дезертиром, отсидевшимся в тылу в самое тяжкое время. Борьба за выживание кончилась, и теперь мне в посёлке предстояло пережить всю трагедию заново, с опозданием узнавая многие страшные подробности.

Как жить с этой сжимающей сердце памятью, если Богданов увёз с собой заключение комиссии с удобными формулировками, которые не бросят тень ни на руководство главка, ни на наше иркутское начальство, ни на нас с Бессоновым, отрядных вожаков? Ну да, мы все сообща скрыли небольшие детали, и ни одна из них не была прямой причиной случившегося. Просто всё сошлось в центральной точке лабиринта: трудный горный рельеф, одиночные маршруты, сезонная усталость, дамский угодник Гладышев, Каргадон. Мышка бежала, хвостиком махнула… Но то, что никто не стал всё раскапывать до корней, а я против этого как бы не возражал, опять начало грызть: «Вот ты какой жук, оказывается, пацанов – Лёню с Колей, да и Аркашу – всё лето порывался воспитывать, а сам-то гниловат внутри, промолчал»…

А если бы нас успели вывезти с Каргадона, пока работала комиссия? Если бы я начал добиваться объективного, без умолчаний, расследования? Зная настрой комиссии, я был уверен: меня обязательно стали бы убеждать, что это всё лирика и домыслы. Знаки внимания Тоне от Гладышева – не криминал, и с Бессоновым она попросилась пойти сама… а то, что маршруты у них были не одиночные, это, конечно, ваше лукавство, это всё-таки нарушение, но не причина, ведь маршруты окончились благополучно… а в момент происшествия их было двое… а усталость – ну кто из вас и даже из нас не устаёт…

И что – согласился бы я с этим?

А может быть, зря я себя накручиваю, играю сам с собой в благородство? Ну вот так сошлись августовские звёзды, что не повезло Тоне. Валун скатился прямо ей вслед, а мог мимо или чуть в стороне. Ну, задел бы, ушиб, ногу бы сломал, лишь бы не так, что вся кровь вытекла… Это просто дикая случайность. И Витя Коркин склонялся к этому, раз уж сам диктовал мне «правильную» объяснительную от моего имени. Его самообладанию я поражался. Каким твёрдым, недрогнувшим голосом сообщил он мне: «Тоня погибла». А я хватал Гладышева за грудки…

И всё-таки… не знаю. Какая-то смутная обида за Тоню донимала меня. Железная Витина выдержка, его содействие начальственной комиссии. Я бы на его месте так не смог.

А как он должен был поступить: требовать крови – моей и Лёни Бессонова – за то, что мы нарушили какие-то параграфы инструкции?

Нет, я бы на его месте тоже не пошёл на это. Топить нас за инструкцию – подло, это уподобляться Перегудову…

Тогда получается – Тоню никто никак не защищал. Сама виновата – и всё.

Нет, по справедливости, если бы Витя как-то заступился за неё, было бы лучше.

Лучше – кому?..

Господи, куда деваться!..

Одни кричат: «Что форма? Пустяки!

Когда в хрусталь налить навозной жижи,

Не станет ли хрусталь безмерно ниже?»

Другие возражают: «Дураки!

И лучшего вина в ночном сосуде

Не станут пить порядочные люди».

Им спора не решить… А жаль!

Ведь можно наливать… вино в хрусталь.

Саша Чёрный, «Два толка»

Вертолёт дозаправился в Муе и полетел дальше, над БАМом, над Иракиндой, над Можеканом. Над озером, где летом жили горняки, он развернулся и пошёл на посадку. Я был озадачен: Колечкин с Крохой и Загузиным давно должны были перенести всё в лагерь на Жерго. Не так много там осталось продуктов, а времени у них был вагон.

– Здесь тоже есть груз, – сказал мне Петровский, когда я заглянул к нему в кабину.

Он низко завис над краем озера, развернул машину в воздухе и осторожно, по командам соскочившего на землю бортмеханика, посадил её передним колесом на широкий камень в метре от берега, а задними – на берег. Да, так Бессонов и рассказывал, и Володя Петровский, что и говорить, ас. Бортмеханик открыл нам грузовые створки сзади. Палатку мы сняли и погрузили быстро, она была пустой, а с продуктами на лабазе пришлось повозиться. Брезент, которым они были прикрыты от дождя, сорвало