Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

того, что я сунула нос в записи, которые умерший вел на досуге. Не терзалась я и другим вопросом: если Лота считает, что ей, как родной внучке, можно читать дедушкин дневник, то распространяется ли это право на меня, ее подругу? Единственной моей целью было разгадать, чем же так привлекает Лоту дедушкин дневник, и раскрыть природу его влияния – вдруг она пагубна, как я и подозреваю?

Со стульчика я пересела на ковер перед диваном, и здесь, в кругу света от настольной лампы, погрузилась в чтение, забыв обо всем на свете.

Несколько первых страниц дышали восторгами мистера Хаммонда по поводу водворения на вилле. Южный пейзаж он, человек, Англии не покидавший, описывал как рай на земле. Он являл сентиментальность почти девичью: если бы не старомодный стиль, я подумала бы, что впечатления выражает некая барышня.

Особенно интриговали мистера Хаммонда бывшие монастырские покои; впрочем, он сознавал, что поселиться там было бы опасно.

«Я велел перенести мои книги в длинную комнату, где раньше был лазарет, но, поскольку ныне не расположен к чтению, проводить в этой комнате буду не более часа кряду, да и то нечасто».

Следующая запись была сделана лишь через месяц.

«Я расставил книги по полкам и нахожу библиотеку самой интересной комнатой в доме. Врач недоволен: комната глядит на север, там сумрачно, – однако мне по нраву эта тенистая оливковая роща на склоне. Я теперь склонен считать, что такая жизнь – спокойная, в обществе одних только книг – куда лучше мне подходит, чем вечная погоня за деньгами, коей за последние годы я отдал немало времени».

Далее шли целые страницы впечатлений от прочитанного. Книги об исторических событиях и путешествиях, а также стихи, мистер Хаммонд собирал годами, но лишь сейчас смог вполне их оценить.

«Такова будет моя старость – я сделаюсь ученым человеком, – писал он. – Надеюсь, что проживу не меньше, чем Мартин Роут, декан колледжа, где я получил образование. Капитал мне удалось сколотить изрядный – денег хватит на все мои прихоти, и крупная сумма останется моей дорогой внучке, а сейчас я могу позволить себе полное безделье и еще много лет провести в блаженной тишине, среди мастеров слова, точнее – их теней, ибо они ушли в мир иной до меня. Но как, однако, они становятся близки, стоит только проникнуть в их мысли, научиться грезить их грезами, видеть жизнь так, как они ее видели! Воистину они и по сей день из плоти и крови – Вергилий, Данте, Чосер, Шекспир, Мильтон и многие другие светочи, что зажглись после, озарили прозябание людское, сделали его дивным; они живут среди нас, наполняют наши мысли; они – ярчайшая, светлейшая часть нашего существования».

Я прочла многие страницы подобного содержания, исписанные аккуратным, четким почерком человека, который изливается себе в утеху, в нетягостном уединении расположившись у камина.

И вдруг весь настрой изменился – словно туча надвинулась, бросив тень на дом.

«Я слишком много времени провожу в одиночестве. Есть люди, склонные к галлюцинациям и дурацким фантазиям; я всегда полагал, что сам из другого теста. Оказалось, я ошибался. Наверное, разум человеческий не способен сохранять свою силу без деятельного контакта с умами, равными ему по масштабам. Я был в контакте с умами мертвых, прислуживали мне лакеи-иностранцы, да и с ними за день не обменивался и полудюжиной фраз. Любой психиатр предрек бы мне то, что я сейчас имею от подобного образа жизни.

Мне мерещатся призраки.

Сущность, которую я увидел, есть, несомненно, порождение моего собственного мозга, материализация идеи, которая зреет в моем сознании и касается моих шансов на долгую жизнь, а потому слабостью было бы отнести ее к призракам. Она посещает меня вот уж несколько вечеров кряду. Нет, это не тень недужного монаха, заслоняющая мне свет настольной лампы; это и не напоминание о былом, не гость из краев, где мне довелось жить. Это не кто иной, как я сам, только не теперешний я, а такой, каким стану через много – а может, и всего несколько – лет.

Видение – даром что мне явился я сам – стало шоком для моей безмятежной души и пошатнуло надежды, кои я лелеял в последнее время, вопреки предостережению.

Итак, вчера, уже в сумерках, я отвлекся от книги, обвел глазами комнату и остановил взгляд на старинном венецианском зеркале – оно находится аккурат напротив письменного стола. Я все смотрел – и вот из мутной тьмы выступило лицо.

Это было мое собственное лицо, только изнуренное, как если бы я тяжело болел или испытывал на себе медленный распад затянувшейся дряхлости. Так я мог бы выглядеть лет через десять; зеркало явило мне впалые щеки, тусклые глаза, отвислую нижнюю губу – совсем иное я видел, совершая туалет, не далее как утром. Вдобавок согбенное мое тело помещалось в кресле-каталке, этом атрибуте полной беспомощности. И это был я – данный факт бесспорен.

Разумеется, мне сразу пришла мысль об ипохондрии, расстройстве нередком: это она навевает подобные видения, – однако я не мог списать все на нее, ведь я не был болен и не тяготился своими годами. Я даже не считал себя пожилым человеком. Гордясь устойчивостью к недугам, я воображал, что представляю собой исключение из правил: все в старости хворают, а я здоров. Мне казалось, что я стану долгожителем и тихо сойду в могилу никак не раньше, чем отметив столетний юбилей.

И я рассердился на себя: как мог поддаться глупой фантазии! – покидая библиотеку, чтобы переодеться к ужину, запер дверь, не намеренный возвращаться, пока не проветрюсь на прогулке и не верну свой разбалансированный ум в равновесие. Однако, едва я покончил с едой, мной овладело жгучее желание узнать, явит зеркало старика в кресле-каталке или нет. Я отдал ключ мажордому с распоряжением зажечь в библиотеке лампы и растопить камин.

Увы! Дряхлое лицо опять глядело из глубины потемневшего стекла. Зеркало, слишком мутное, чтобы отражать реальные вещи, вновь показало мне воплощение распада во всех подробностях. Старик появлялся и исчезал, по большей части зеркало было черно – однако всякий раз, когда я его видел, он был все тот же, со всеми признаками угасающей жизни.

«Таким я стану лет через двадцать, – сказал я себе. – Типичный вид для человека, которому перевалило за восемьдесят».

Тем не менее я рассчитывал избегнуть горькой участи – постепенного разрушения, которое наблюдал в других с неизменной жалостью. Еще в молодые годы я решил, что, чураясь излишеств во всем и не растрачивая себя на бурные страсти,