Пассажиры империала - Луи Арагон

картель! А я прекрасно вижу опасность таких коалиций, которые черпают свой сомнительный авторитет не в индивидуальной ценности человека, а в количестве объединившихся субъектов… Мы с вами чиновники…

Тут Робинеля опять взорвало.

— Вот оно! Чиновники! Теперь всё ясно. Страх вас одолевает, Меркадье! Боитесь место потерять! Карьеру испортить!

Ну уж это было чересчур несправедливо. Пьер возвёл глаза к небу, потом обратил их на своего багрового от негодования коллегу, и, как всегда, взгляд его говорил, что совесть у него чиста и спокойна.

— Если б я захотел, Робинель, как бы я сконфузил вас!.. Вам было бы очень стыдно за то, что вы сейчас сказали… Да ещё в этот день, в эту минуту… Но я отбрасываю аргументы, которые мне очень легко было бы представить… Постыдились бы вы приписывать мне такие низкие чувства!!

Тут вмешался глубоко взволнованный Мейер:

— Нет, нет, Меркадье, никто вас не подозревает, я вас прекрасно знаю. Робинель — добрая душа, но ужасно вспыльчивый, он сказал не подумавши…

Робинель пробурчал что-то невнятное, а Жофре пошевелил отсутствующими бровями. Меркадье жестом показал, что он выше оскорблений, и продолжал свою речь:

— Дорогой Мейер, дорогие коллеги… неужели вы не видите, что своим выступлением вы превратите частный случай, конечно, достойный всяческого осуждения, в дело государственной важности, в пример… в орудие борьбы против антисемитизма, а делать это чрезвычайно неудобно и даже опасно… во всяком случае, опасно для Мейера: раз вы воспользуетесь его именем как знаменем, его враги ожесточатся, и у нас появится «дело Мейера»… Вообще, надо сказать, что, признавая существование у нас антисемитизма, нападая на антисемитизм, мы лишь подогреваем его. Гораздо лучше будет игнорировать его, не давать ему пищи… Ах, друзья мои, как вы неосторожны!

Мейер с беспокойством посмотрел на Меркадье, потом на обоих своих коллег. Жофре раздумчиво покачал головой. Робинель пробормотал что-то невнятное. Мейер прижал руку к груди, сердце его бешено колотилось. Боже мой, Меркадье прав, устами его глаголет само благоразумие. Какую оплошность они чуть было не совершили! Пьер старательно развивал свою мысль:

— Я признаю, конечно, что для таких людей, как мы с вами, людей, деятельность которых ограничена узкими рамками их специальности, очень соблазнительна возможность вдруг броситься в волны политики, познать её бури… тем более, что в данном случае нас толкает на это наше сердце, наша гуманность… Вступить на такой путь очень легко, но ведь сама профессия педагога обязывает нас выработать в себе выдержку и относиться ко всему строго критически… Область политики чрезвычайно сложна, нам там совсем не место… И разрешите мне говорить с вами как историку, — да, господа, как историку! Разве изучение истории не показывает нам, каким ужасным заблуждениям подвержено общественное мнение, как ошибочно судят современники о том или ином событии. Разве история не учит нас осторожности? И как историк я обязан руководствоваться в своих действиях строго научными суждениями, хотя очень многое, и, в частности, моя личная дружба с Мейером, могло бы помешать этой объективности… Нет, и ещё раз нет! В нашей профессии есть своя иерархия, и ей следует подчиняться… есть министр… есть правительство. Да в конце концов есть у нас правительство, или у нас его нет? Куда вас сейчас хотят завлечь, это совершенно ясно: кое-кто желает оказать давление на правительство в связи с делом Дрейфуса, которое сплошь и рядом не ради сокращения, а символически именуют просто «делом». Так вот это «Дело» с большой буквы стараются раздуть, притягивая к нему всякие злополучные инциденты, происходящие в нашем городке или в других местах, но имеющие лишь местное значение, чисто местное, ибо никакой связи между ними нет… И таким образом, вместо необходимого упрощения перед нами путаница, вместо ясности — потёмки. Вместо того чтобы пролить свет на дело капитана Дрейфуса, бывшего капитана Дрейфуса, к нему произвольно пытаются пристегнуть кое-какие неприятности, постигшие таких людей, как наш славный друг Мейер, людей, которых никто и не думает обвинять в шпионаже или в государственной измене. Отдельные, ничем не связанные между собою факты стараются представить как звенья одной цепи, приписывают их массовому безумию, весьма прискорбному для меня, для нас с вами, господа… Ах, нет, тысячу раз — нет!

— Верно, — сказал Жофре.

— Вот видите, — ликовал Пьер. — Жофре согласен со мной. Никакой политики! Никакой политики! Недавно я был в Париже, я видел там, что люди, которых я знаю уже много лет, из-за всех этих нелепостей совершенно потеряли рассудок. Они гадают по почеркам, — виновен или не виновен осуждённый Дрейфус… Скоро, чего доброго, начнут гадать об этом на кофейной гуще! Разумеется, плачевные эксцессы, вроде тех, ареной которых явился наш город, возвращают нас к нравам средневековья, но умоляю вас, дорогие коллеги, не будем вмешиваться. Мы не можем прибегать к действиям, недостойным современной интеллигенции, которая восприяла высокий научный скептицизм… и вооружена критической мыслью, критической мыслью… Мейер хорошо знает, что в случае нужды он всегда найдёт здесь, в моём доме, убежище; и я не хочу лишить его этого убежища, поставив под протестом своё имя… Ведь тогда толпа бросится сюда и будет преследовать бедного Мейера даже под моей кровлей. Нет, тысячу раз — нет!

Робинель попытался возражать, но доводам преподавателя естествознания повредила обычная его запальчивость. Разговор принял сумбурный характер, всё пошло насмарку, и они разошлись, ничего не порешив. Когда дверь за посетителями закрылась, Пьер Меркадье вздохнул с облегчением. В каком-то блаженном упоении он думал о тайне, которую держал про себя во время этой встречи, не выдав её ни единым намёком, — из-за неё все эти треволнения стали для него такими мелкими, такими жалкими. Он вернулся в кабинет, перечитал письмо, написанное им господину де Кастро, аккуратно согнул листок и вложил его в конверт. У клея был горький вкус, горечь судьбы.

LXI

Письмо было получено господином де Кастро как раз в ту минуту, когда от него выходил Матье Дрейфус, брат осуждённого капитана Дрейфуса. Через своих друзей он узнал, что у биржевого маклера де Кастро имеются письма, которые могут внести ясность в запутанное дело Дрейфуса. Он пришёл для того, чтобы самому сравнить почерки. Де Кастро хотел доверить ему письма майора Эстергази, но Матье Дрейфус отказался их взять, посоветовав передать эти письма господину Шереру-Кестнеру, человеку порядочному и видному политическому деятелю, который мог довести до сведения правительства новые обстоятельства дела.

В письме Пьер Меркадье дал своему доверенному распоряжение немедленно и как можно выгоднее продать все его ценные бумаги и акции. «Прекрасно, — сказал про себя де Кастро, — поделом мне! Я