Пассажиры империала - Луи Арагон

Вспомнив вдруг, что он не один, стал извиняться:

— Знаете, ведь это поразительный случай.

— Да что такое? — спросил Меркадье.

— Этот почерк… Видите? Ах, вам он, конечно, ничего не говорит, вам этот почерк не знаком… А мне, дорогой Меркадье, этот почерк очень хорошо знаком. Так хорошо знаком, что я ошибиться не могу. Нет, не могу! Я его давно знаю. Знаю и человека, который так пишет… Да неужели это возможно? Значит, это он всё сделал… А значит… Это безусловно… Значит, другой-то ни при чём…

— Извините за нескромный вопрос…

— Я должен ещё сравнить. Ничего нет проще. У меня пятьдесят, нет, целая сотня его писем… Простите, ради бога, вы, наверно, думаете, что я сошёл с ума… Но поставьте себя на моё место. Вы передали мне эту газетку, в ней воспроизведён документ, написанный рукой изменника Дрейфуса. И вдруг я узнаю почерк. Узнаю почерк. Это почерк моего клиента, моего бывшего клиента, с которым я вёл дела многие годы. Он ещё остался мне должен… Извините, я страшно взволнован. Но чем больше я вглядываюсь, тем больше у меня уверенности. Поймите же, дорогой мой, я так хорошо знаю этот почерк, что, бывало, по утрам, когда мне приносят целую груду писем, я сразу же откладывал в сторону конверт, на котором адрес написан был этим почерком, — я знал, что это от майора…

— Майора? Какого майора?

— Майора Вальсен-Эстергази.

— Ну и что же?

— Да послушайте, ведь это значит, что Дрейфус невиновен! Вы не поняли? Значит, всё это Эстергази подстроил… Надо сообщить судебным властям… Эстергази!

Пьер с удивлением смотрел на маклера. Как он вдруг всполошился! Вот уж нельзя было от него ожидать! Люди зачастую совсем другие, чем мы о них думаем. А ведь ему-то что? Не всё ли ему равно, как фамилия преступника — Дрейфус или Эстергази? Фамилия майора что-то напомнила Пьеру Меркадье. Но совсем из другой области.

— Но ведь это страшно важно! — восклицал де Кастро. — Надо вскрыть нарыв! Спасти Францию…

— Опять вы за своё… Франция, Франция… Восхищаюсь, дорогой друг, восхищаюсь вашим патриотизмом! Но, знаете, на вашем месте я бы сидел да помалкивал. И так уж столько дикого безумия вокруг этого дела, а тут ещё вы со своими разоблачениями… Вы представляете себе, какие неприятности на вас посыплются, если вы полезете в драку? Почерк, почерк! Ведь эксперты уже высказали своё мнение. Разве они пойдут на попятный? И потом, ведь вы сами говорили — тут и Генеральный штаб и правительство…

— Но послушайте, ведь это яснее ясного! Я представлю письма. Их сравнят.

— Сравнят. И тогда что? Или вы ошибаетесь, и в таком случае вам лучше не выскакивать. Или вы правы, а тогда дело совсем уж тёмное, смотрите, как бы с вами не расправились. Это ведь быстро делается… Я бы на вашем месте поостерёгся… Однако мы с вами увлеклись, а о моих делах так и не поговорили…

— Простите меня, — сказал де Кастро и, бросив на столик деньги, посмотрел вокруг, отыскивая взглядом лакея, чтоб расплатиться. — Простите, пожалуйста, но из-за этой истории я сейчас сам не свой, очень хочется поскорее сравнить… Может быть, вы зайдёте ко мне завтра в контору?..

Он пожал руку Меркадье и пошёл по бульвару, сдвинув шляпу на затылок и держа перед глазами газету: он был поглощён изучением почерка. Пьер окликнул его: де Кастро забыл на стуле портфель. Вот чудак!

По бульвару проходили прехорошенькие девицы. Пьер язвительно усмехнулся. Странно устроены люди! Он чувствовал своё превосходство над ними. Наплевать ему и на их суды, и на все эти бордеро, и на Чёртов остров. Подумайте, из-за такой чепухи у Мейера выбили окна. А де Кастро туда же. Вздумал читать наставления. Всех не переслушаешь!

За соседний столик села очень пикантная брюнетка. Заказав себе пива, она бросила на Пьера Меркадье призывный взгляд.

LIX

Лишившись розовой спальни, которая была у неё в Алансоне, Полетта никак не могла утешиться. Она перевезла и всю обстановку любимой спальни, и ковёр, и портьеры, и гардины, но получилось совсем не то, вся прелесть исчезла: форма комнаты была иной, не могли подобрать совершенно такие же обои, а главное, не было алькова, а раз кровать стоит на виду, то какой же это будуар?.. Надо было бы всем пожертвовать, все переделать, чтобы ничто не напоминало о прежней розовой спальне, не терзало бы сердце Полетты Меркадье неизменным ощущением разгрома. Но для коренного переустройства требовались деньги, воображение и мужество. Воображения у Полетты никогда не имелось, — её алансонская спальня представляла собою точную копию парижской опочивальни Денизы. А денег не было — Пьер стал невыносимо скуп. Впервые он поднял крик из-за платьев, которые его жена, возвращаясь из Сентвиля, успела заказать себе в Париже за несколько часов — от поезда до поезда. Что же касается мужества…

Какая-то вялость овладела Полеттой. Словно опустилось на неё мягкое покрывало. У неё не было ни особых желаний, ни особых забот. Но всё ей стало немило. Она это приписывала тоске по умершей матери. За счёт дочерней любви и горя она относила и смутный страх, шевелившийся в глубине её вялой души: страх перед неведомым; перед могилой, перед неизбежным концом всякой жизни, животный страх, от которого она теперь просыпалась ночами и порой жалела, что у неё отдельная от мужа спальня. Она не любила Пьера, но ведь в конце концов он ей муж, отец её детей. Не будь этот человек таким ужасным эгоистом, он мог бы спать рядом с ней, успокаивать её своим соседством.

В сущности, никаких особенных неприятностей не происходило и ничем нельзя было объяснить то гнетущее чувство надвигающейся катастрофы, которое не покидало Полетту. Её отношения с мужем никогда не отличались большой теплотой. Уже лет пятнадцать они были такими же, как сейчас. Не появилось никаких оснований опасаться разрыва, а Полетта не принадлежала к числу любительниц романтических треволнений в супружеской жизни. Она хотела только одного: чтобы ничто не менялось. Пусть их семейство не вызывает толков. Пусть не говорят ни об их материальном положении, ни об их отношениях между собой. Полетте было совершенно безразлично, что вытворяет её муж, только бы люди ничего не знали. Не осрамиться — ещё в пансионе это было главной её заботой. Она и замуж-то вышла для того, чтобы не осрамиться: ведь остаться старой девой ещё страшнее, чем носить в замужестве мещанскую фамилию. Не осрамиться. Туалеты женщине необходимы как доказательство, что она не обеднела, и значит, не осрамилась.