Пассажиры империала - Луи Арагон

Прежде всего, что это Полетта наговорила о Бланш Пейерон? По-видимому, уезжая из Сентвиля, сия дамочка захватила с собой в Лион спасителя своей дочери, долговязого деревенского парня с приплюснутым носом. Возможно, что из него выйдет сносный лакей… пусть только этот верзила пообтешется… Слово «верзила» привело ему на память инспектора лицея, несчастное и комичное существо. Вот уж кто действительно был верзилой и казался ещё выше из-за того, что носил цилиндр и длинное пальто, болтавшееся на костлявой фигуре как на вешалке. Худое землистое лицо инспектора постепенно приобретало соломенно-жёлтую окраску — явный признак рака, который его подтачивал. Ему всегда было холодно, он ёжился, поднимал плечи, засовывал руки в карманы пальто, закутывал клетчатым шарфом свою жалкую цыплячью шею. Он почти уже был мертвецом и когда в хмурый осенний день проходил по лицейскому двору среди шумной цветущей молодёжи, то представлял собою фигуру нелепую и трагическую, эсхиловскую… А всё-таки за последние дни курс турецких ценных бумаг упал просто катастрофически. Бог его знает, что там происходит!.. А мне уже лучше и не знать… Когда нервы у человека взвинчены, он становится необычайно чувствительным и видит то, чего прежде совсем и не замечал. Например, на улице его поражает удивительная разношёрстность прохожих. Такой разнобой, что даже смешно смотреть, но подчас это становится тягостным: хочется уничтожить это живописное разнообразие, невыносимую живописность жизни. В лицее, например, сущая кунсткамера. Ну и коллеги у него! Какой контраст между измождённым длинным инспектором и толстяком директором! Какие у этого коротышки директора растрёпанные и жёлтые, прокуренные усы, пухлые руки, и эта слащавая вкрадчивость… Жофре, преподаватель греческого языка, заморыш в широчайшем балахоне, безбровая обезьяна, страдает крапивной лихорадкой, говорит скрипучим голоском. А этот Робинель, естественник в старших классах, — ему, по-видимому, труднее всего в жизни справляться с грязной манишкой, которая у него всё норовит съехать набок, и с непокорным воротничком, который поминутно соскакивает с запонки и отклеивается от рубашки, несмотря на скрученный верёвочкой чёрный галстук… коротконогий, вспыльчивый силач; бычья шея налилась кровью, того и гляди его хватит удар. А Базен, а Раньо, а Матьо!.. Низенькие, высокие, толстые, тощие, в галстуках, завязанных «свободным» бантом, в галстуках бабочкой, купленных готовыми, в потрёпанных сюртуках и, как водится, в полосатых брюках, испещрённых пятнами, — у всех одинаково убогий гардероб, хотя обладатели его весьма разнообразны… Странно, что эта пестрота человеческой среды, в которой приходится жить, так неприятно действует на нервы… А тут ещё этот бедняга Мейер… Мальчишки его теперь травят. Что это на них напало? А он такой испуганный, жалкий — ссутулится и крадётся у самой стенки. Говорит, что на улице кто-то швырнул в него старым башмаком.

Но сколько ни старался Пьер думать о Мейере, представить себе его испуганное и немножко смешное лицо, вспомнить, как он садится за пианино, отодвигается вместе с табуретом, кладёт руки на клавиши… Нет, всё равно, — то, что удалось было отстранить, — опять сверлит, сверлит мозг… Нельзя же всю жизнь растрачивать капитал. Конечно, сперва это было необходимо — капитал уменьшался на какую-то долю, зато на семейном бюджете не сказывались потери от биржевой игры: разницу в доходах покрывали деньги, снятые со счёта в банке… Но с каждым годом, с каждым месяцем положение ухудшалось. Дыр становилось всё больше, чтобы их заткнуть, всё чаще пишешь чеки, а дыры всё растягиваются… Чудно получается, но что же делать?.. Надо сорвать на бирже крупный куш, а иначе… A-а, да что ж это я!.. Думай о другом, о другом. Что же всё-таки Полетта хотела сказать, на что намекала? Ну да, в общем, она сказала что Бланш, очевидно, живёт с этим молодым мужиком… Неужели правда? А почему бы и нет? Не могу вспомнить, какой он с виду, этот самый… Бонавентур, кажется… нет, не так — Бонифас. В самом деле, почему бы моей бывшей любовнице Бланш и не спать с ним, если ей этого хочется? Мне-то какое дело?.. Сколько же я спустил на бирже в этом месяце? Десять тысяч… да, да… а потом эти бельгийские акции…

Когда в бессонную ночь человек ворочается на постели, у него возникает какое-то странное ощущение непропорциональности собственного тела. Как будто оно кое-как собрано из отдельных, плохо пригнанных друг к другу кусков. Вдруг всё твоё внимание устремляется на зубы. Какое-то неестественное, болезненное внимание, будто зубы — это самое важное для тебя, но удивительное дело, — как раз они-то у тебя во рту словно чужие, словно деревянная вставная челюсть, вырубленная из цельного чурбака, и язык беспокойно шевелится, всё время трогает зубы…

Да, вот эти бельгийские акции… Напрасно я купил их… Хотя, надо сказать, было довольно соблазнительно… Прежде всего, я не желаю, чтобы Полетта мне диктовала: вот с этим можешь водиться, а с этим нельзя; Мейер мне играет на рояле, мне это нравится, и кончено! Я прекрасно вижу его смешные стороны… А любопытное это зрелище, когда родители дожидаются у дверей лицея своих деточек… Мать Бэрлена, например. Жалкая, анемичная блондинка, бледная немочь, разыгрывает светскую даму, а сама отнимает у себя последний кусок, тянет из последних сил своего сына… Всё равно ничего из него не выйдет, он тупица и никогда не будет даже столоначальником, но так как однажды ему поставили хорошую отметку за латинское экстемпорале, то мать лелеет надежды… Или вот эти старички супруги, — они не пропустят ни одного дня, обязательно придут встретить внука, боясь, как бы их карапуз не научился у плохих мальчиков курить папироски… Или лакей богатого фабриканта вафель, который приходит за барчуком и, дожидаясь его, зубоскалит с женой швейцара… До чего надоел этот мирок балованных сопляков и их сюсюкающих родителей. Проходишь мимо них с толстенной связкой письменных работ под мышкой, а дома надо гнуть спину за столом, разбирать ерунду, написанную драгоценными детками всяких сволочных господ… Ох, эти ученики! Извольте-ка исправлять их тетрадки. До чего же раздражают их ошибки, — всегда одни и те же! Чёрт меня дёрнул пойти в учителя!

Если дураки треплют языком, мне-то какое дело. И Полетте нечего слушать всякие сплетни. А хочет, так пусть слушает, дрянь этакая! Меня от её светских знакомых с души воротит. Всё равно буду якшаться с Мейером, сколько ни болтайте. Хотя Мейер… Не стану же я нарываться на неприятности из-за Мейера. А здорово он играет Брамса! Который теперь может быть час? Какая ночами невыносимая тишина в этой глуши! В Париже слышишь, бывало, как проезжают под окнами телеги — везут на Центральный рынок капусту и морковь.