Пассажиры империала - Луи Арагон

мог поехать только в середине дня, и когда он вышел на Восточном вокзале из вагона, уже горели фонари. В Париже было чудесно, куда лучше, чем у них в городе, да ещё погода в конце октября стояла такая тёплая, совсем летняя. Приятно было ехать на империале омнибуса между рядами мерцающих огней Страсбургского бульвара. После провинции всё казалось удивительно праздничным, нарядным, даже самые поганенькие парикмахерские, даже аптеки. Цокали копыта лошадей, грохотали колёса по мостовой, и под аккомпанемент этого шума перед глазами Пьера разворачивалась панорама: иллюминация, как на ярмарочном гулянье, дома, татуированные огнями коммерческих реклам. В ярко освещённых кафе уже полно было народу. С империала всё выглядело каким-то мишурным, театральным, прямо импрессионистская декорация, — настоящий Моне.

На Биржевой площади нашему путешественнику пришло большое желание сойти и побродить по городу, оттянув немного визит к маклеру. Но из своеобразного чувства долга он машинально продолжал начатый путь и вскоре очутился на лестнице дома Кастро, где в газовых рожках трепетало пламя и стояли в нишах статуи из тёмной бронзы. Дом строили в так называемом стиле Директории, лестницу вывели, как положено, в фонаре. Пьер поднялся на четвёртый этаж, толкнул дверь; служитель в синей униформе был новый и не знал его. Очень досадно было ждать в приёмной, но вдруг дверь кабинета отворилась и вышел де Кастро уже в пальто, в цилиндре и с портфелем под мышкой. Де Кастро ростом был не выше Пьера Меркадье. Одевался великолепно, сукно на костюме такого густого цвета, как будто только что вышло из красильного чана, ботинки всегда начищены до зеркального блеска, даже как-то беспокойно на них смотреть. Усы чёрные и лоснистые, лицо смуглое, — жгучий брюнет в опереточном духе.

— Дорогой мой! — воскликнул он, увидев Меркадье. — Мне страшно жаль, но я собрался уходить… Время позднее, и у меня, право, уже голова не варит… всё цифры, цифры… и вообще… — Он широко повёл рукой, указывая на конторские столы, полки, зелёные папки, реестры в чёрных переплётах. — Но вы нарочно приехали в Париж? Хотели со мной поговорить? В таком случае я не могу с вами расстаться. Послушайте, дорогой… вам надо что-то мне сообщить, так? Но почему бы вам не сделать этого в каком-нибудь кафе, а? Разрешите мне быть хозяином… Нет, нет, прошу вас. Вы доставите мне большое удовольствие. Мне вот только хочется поскорее удрать из конторы, а мы с вами так давно знакомы, что, думается, вполне можем зайти вместе в кафе… Что для нас светские условности?

Он смеялся, сверкая белейшими зубами, самыми бразильскими, какие только можно себе представить.

Меркадье согласился. Они спустились по лестнице. Куда же пойти? Конечно, не в те кафе, что около биржи, — стоит только подумать о них, голова разламывается. До бульваров недалеко. Пробрались сквозь толчею, царившую на улице Вивьен, какую-то необычайную в этот сумеречный час, и устроились на веранде в кафе Пуссе. Сколько же на бульваре народу! Прогуливаются бездельники, торопливо проходят куда-то спешащие люди. С минуту молча смотрели на этот людской поток, не дотрагиваясь до мутной влаги аперитивов. Оттого что они сидели за мраморным столиком кафе и перед ними стояли рюмки, оба как-то растерялись, не знали, как держаться вне привычных деловых отношений.

На улице разносчики выкрикивали названия вечерних газет. Женщины ждали, чтоб им подали знак. Они были в коротеньких накидочках с высоким воротником и в длинных юбках, с шуршаньем шёлка подметавших тротуар. За соседними столиками сидели бледные мужчины и смешливые девицы. И над всем этим нависло что-то тяжёлое, гнетущее. Безликие лакеи, в чёрных фраках с манишками, казалось, наблюдали за порядком. Было почти жарко.

— Ах, мосье Меркадье, — со вздохом сказал де Кастро, — иной раз просто голова пухнет, хочется всё бросить, заниматься чем угодно, только не биржей. Говорю себе: завтра же всё брошу. Обязательно! А за ночь отойдёшь, одумаешься. Наутро ровно в девять, минута в минуту, я уже в конторе. Машинально осматриваю, всё ли в порядке, чисто ли убрано… и всё начинается снова…

— Всякое ремесло отвратительно, иначе оно не было бы ремеслом… — возразил Пьер. — Посмотрел бы я на вас, как бы вы себя чувствовали на моём месте, в классе, с двумя десятками озорных, бестолковых, косноязычных мальчишек… Что бы вы тогда запели!..

— Ну, вы всё-таки пользуетесь некоторой свободой… А я как в тюрьме! Захватила и держит неумолимая машина… Все эти биржевые курсы, последние курсы, самые последние курсы… Но они, к сожалению, никогда не бывают действительно последними!

Любопытно: сидя в кафе с биржевым маклером, Пьер чувствовал, что он делает нечто запретное. На всю жизнь у людей сохраняется с детских лет склонность надувать строгих надзирателей. Но ведь он приехал в Париж не для вылазок в кафе с де Кастро, — ему нужен был профессиональный совет этого низенького и смуглого щёголя. И Пьер заговорил о делах.

— Ну да, — ответил де Кастро. — Вы опять понесли убыток. Не слушаетесь моих советов. Что вам вздумалось играть на понижении французских ценных бумаг? Право, я совсем не хочу читать вам мораль, но факты сами за себя говорят…

— Я и на повышении немало потерял…

— Конечно, конечно… Разрешите мне высказать своё мнение, мосье Меркадье?

— Пожалуйста.

— Послушайте. Мне бы не следовало этого говорить, ведь глупо идти вразрез со своими интересами… Но я всё-таки скажу: бросьте играть на бирже! Искренне советую: бросьте играть на бирже. Вы постоянно проигрываете. Я ведь вижу, — вы тратите свой капитал, ставите под угрозу своё будущее. Бросьте вы играть на бирже! Честно говорю, вы катитесь по наклонной плоскости. У вас ещё остаётся некоторый достаток, а кроме того, вы получаете жалованье. Подумайте о жене, о детях… Бросьте играть на бирже!

Меркадье расхохотался. Смеялся он долго, деланным, раскатистым смехом. Потом ответил с презрительной горечью:

— Дорогой мосье де Кастро, можете сколько угодно читать мне мораль… Франция, жена, дети, жалованье… Всё это совершенно верно, и заметьте, что я очень хорошо помню, какие превосходные советы вы мне порой давали… Да, да, ведь мне случалось и выигрывать на бирже… Но, знаете ли, моральные ценности, к которым вы взываете ради моего спасения, совершенно обесценены в моих глазах… Вот, например, я учитель, а в сущности, мне навязали эту профессию в качестве ширмы, прикрывающей моё кругленькое состояние… Да неужели вы думаете, что я стал бы тянуть лямку, будь учительство для меня единственным средством к существованию? А семья? Давайте-ка обсудим это дело. В двадцать пять — в тридцать лет мужчина, может быть, совершенно искренне верит, что, женившись, он создаст себе семейный