Пассажиры империала - Луи Арагон

Узнаёшь по ним, который час. А впрочем, тогда я не знал бессонных ночей. Разве что заболтаешься с приятелями или женщина у тебя… Не было тогда денежных неприятностей. Молодость! И зачем это я пошёл в учителя. А всё мама. Бедная мама. Да её теперь уж нечего жалеть. Это меня надо пожалеть. Мама всё вдалбливала мне в голову: надо думать о твоей будущности. Ну и вот. Вот она, моя будущность. Очень хороша!

А всё-таки… неужели Бланш путается с этим Бонифасом? Вспомнил его теперь: приплюснутый нос! Она всё испачкала, загрязнила, разрушила. Пусть бы лучше исчезла куда-нибудь или бы уж так устроила, чтобы я ничего не знал. Вечно всё получается хуже, чем думаешь. Женщин надо бы убивать после того, как мы воспользуемся ими. А то вон что потом происходит… Мне, понятно, наплевать, но всё-таки… У женщин есть отвратительное свойство: они сравнивают, они без конца сравнивают…

Значит, так я и не усну больше? Я было думал: сейчас задремлю, да вот не удаётся. А голова кружится, кружится, как будто кровать сейчас рухнет, и весь мир провалится, и эти несокрушимые стены провалятся, и вокруг будут облака… Не надо думать о деньгах… Иначе не уснёшь… Серебряные облака… И золотые… От капитала-то большой кусок отгрызен… доходы улетучились… Кастро! Надо съездить в Париж, повидать Кастро, посоветоваться с Кастро… За последнее время я всё по-своему делал, не хотел его слушать. Мама, бедная, бывало говорила мне: ты никого не желаешь слушать, всё по-своему делаешь. К чёрту твои советы, мамаша, — разумеется, я всё хочу по-своему делать! А всё-таки послушался я тебя и вот сделался учителем. Учитель истории и географии. Каналы, которые избороздили всю Францию… А что, если ученикам порассказать кое-что о Панамском канале? В сущности, во всём тут мама виновата. Ведь это она хотела, чтоб я стал учителем. А зачем мне было идти в учителя? Мы ведь богатые были. Богатые, но скряги. Добивайся пенсии, надёжного положения. Почёта добивайся. Нельзя жить только на доходы с капитала. Ступай в учителя. Если, не дай бог, лишишься состояния, поверь мне, Пьер, ты будешь рад, что всё-таки кусок хлеба у тебя останется… Так вот и слышу её слова. Эх мама! Святая простота! Вот я учитель. Лицей. Коллеги. Ученики. Письменные работы. Пожалуй, скоро уж только на этот кусок хлеба и придётся рассчитывать. А тогда…

Мелькнула неожиданная мысль, ещё расплывчатая, туманная, ускользающая… Блеснула звездой. И вот уже тот, кто томился без сна, встрепенувшись, жадно хватается за неё, отбрасывает, снова на неё наталкивается и снова к ней тянется. Перед его глазами в чёрной пропасти забрезжил свет. Он поворачивается к стене. Свет исчезает.

Когда на улицу Кенкампуа сбежались в панике люди и раздались истошные крики, не приходила ли Джону Ло мысль всё бросить и сбежать куда-нибудь, набив себе карманы такими невесомыми бумажными деньгами, которые он сам придумал?

Бросить сложные предприятия, с которыми он связал свою судьбу… бежать… на поиски какого-то иного существования — живого, бездумного, счастливого… Пьер Меркадье не мог дольше вглядываться в темноту, давая мыслям развиваться в этом направлении, потому что вспомнил не только о своей неудавшейся книге, но и о другой неудаче, о другом разочаровании. Он не любил душевной боли и, чтобы отвлечься от неё, прижимал руки к глазам и надавливал пальцами — перед глазами всплывали радужные световые круги. Он следил за их тёмными переливами, за неуловимой сменой красок, и его воспоминания уже были отделены от чёрного мрака светом солнечного дня.

Накануне, проходя по школьному двору, Пьер заметил, что ученики перешёптываются. А перед тем классом, где находился Мейер, они собрались толпой и колотили в дверь ногами, пронзительно свистели и орали: «Немец! Жид! Смерть жидам!» Среди кричавших был и Паскаль, и уж он-то вопил от всей души! Странно! А, что там! Не к чему смешивать обязанности учителя с отцовским долгом. Интересно, Кастро — еврей? Нет, не думаю. Кажется, аргентинец. Надо поскорее повидаться с ним. Я ведь даже не знаю, сколько у меня денег осталось.

Вот-то будет физиономия у Полетты, когда она узнает!..

За оконными занавесками чуть забрезжила заря. Господи, как долго тянется ночь! Ещё целые часы валяться! А что если встать? Что я буду делать? Ну, хотя бы карандаши чинить. Карандаши? Что ж, очиненные карандаши всегда нужны. А куда я девал химический карандаш? Наверно, опять в лицее оставил… Очень удобно химическим карандашом исправлять письменные работы.

Вспомнил я теперь этого Бонифаса, прекрасно помню. Приплюснутый нос, веснушки. Этакий великан и притом молодой. Ей с ним, верно, не скучно. А впрочем, надо полагать, мужланы ничего не умеют. Ах, сука! А я-то, дурак, поверил! Да нет, чего там. Всё как водится. Взаимное враньё, желание влюбиться, и влюблённость готова. Комедия!

Вчера наш инспектор был как выходец с того света. Удивительно, мне всегда кажется, что его уже гложут черви. Не очень-то сыты будут червяки, — у него одни кости. В конце концов мёртвых жалеть не приходится. А вот живых… Сколько раз я видел, как мама заливается слезами… Уж, кажется, совсем была простая жизнь, незаметное, скромное существование… а всё равно — горечь, бремя забот… денежные неприятности… Как знать, может, и у Робинеля то же самое, — может, из-за этого у него и крутится манишка, и отлетает запонка от воротничка. Обязательно надо повидаться с Кастро. Если мой Паскаль кричит вместе с другими Мейеру всякие гадости, меня это не касается. Не хочу опять из-за него скандалить с Полеттой. Ну их, пусть сами выпутываются, как знают. Теперь уж, кажется, недолго ждать рассвета. Вот надоела темнота! Настоящего рассвета всё нет. Мне, значит, так и не уснуть. Родители… До чего они жалкие существа, эти родители. Жалкие и ужасные! Ну что, например, мамаша этого Бэрлена думает сделать из своего заморыша? Она мне говорила какую-то смехотворную чепуху… забыл уж что… Сын у неё будет, кажется, офицером колониальных войск, — или что-то в этом роде. Бэрлен и вдруг офицер спаги! Такой дохлый комарик, в чём душа держится! А она воображает, будто краше его на свете нет, он самый умный и сильный. Думаете — трогательно? Нисколько! Стану я мечтать о будущности Жанны или Паскаля?.. Да нет, всё, что угодно, лишь бы уснуть. Только о деньгах нельзя. Не в деньгах счастье. Бэрлен, встаньте! В наказанье извольте переписать пятьдесят раз… счастье… Странно, какие-то деревья, без листьев, карандаши… и вверху расплывается что-то розовое… большие серебряные карандаши…

LVIII

Утром были уроки, поэтому Меркадье