Пассажиры империала - Луи Арагон

прежними авторитетами. Он уже сознавал свою недавнюю наивность. Ему вспоминалась Сюзанна, Ивонна, сеновал в Сентвиле, и то, что тогда им казалось преступным, теперь он считал таким невинным. Кончены эти ребячества. Но его воображение пока ещё молчало, грубостью и развязностью он прикрывал своё смущение и неведение. Ведь он был ещё двенадцатилетним мальчиком. Вдруг он стал дичиться взрослых. Теперь он уже не мог бы так разговаривать с молодой дамой, как разговаривал несколько недель назад с Бланш. Зато с какой яростью испуганного зверька он набрасывался на своих товарищей. Он теперь научился и любил драться. Ему хотелось быть сильнее всех.

И потом этот бал в лицее Карла Великого… Мысль о нём неотвязно преследовала Паскаля, потому что долговязый Потера́, который всегда шёл первым по математике, сказал ему, что ещё никогда новичок не попадал на вечер в лицей Карла Великого: чтобы получить приглашение, надо занять первое место по какому-нибудь предмету, и неужели Меркадье воображает, что он ухитрится до января месяца занять в чём-нибудь первое место?

Презрение сотоварищей и притом презрение неистребимое — вот ещё одно открытие, помимо похабных разговоров, сделанное Паскалем в начале его пребывания в лицее. Он всё не мог приноровиться к новой обстановке и даже во сне видел своих однокашников. Он чувствовал себя ничтожеством, а хотел стать некоей величиной. Честолюбие, рождающее государственных деятелей и мошенников, у него выражалось в страстном желании быть первым по французскому языку и лучше всех в классе писать сочинения.

Иногда он сталкивался во дворе с отцом. Для обоих встречи были стеснительны. Обычно Меркадье-старший и Меркадье-младший обменивались рукопожатием. Как добрые знакомые. А на самом деле избегали друг друга. Никогда они не бывали вместе, не разговаривали. Впервые, и притом без всякого удовольствия, Пьер заметил, что у этого мальчишки, который стал учеником его лицея, одним из надоедливых школяров, вечно раздражавших учителя Меркадье, есть какая-то своя жизнь. Паскалю же казалось, что он теперь постоянно вторгается в ту область отцовской жизни, которая принадлежит только отцу, ибо его жена и дети до сих пор не имели туда доступа. А поэтому со стороны его, Паскаля, чудовищная неделикатность одно уж то, что он находится тут. По безмолвному соглашению они были вежливы друг с другом, но пропасть между ними всё углублялась.

Впрочем, Пьеру было не до сына. Тянуть по-прежнему лямку оказалось ещё труднее, чем он думал! В доме всё опротивело, в лицее всё осточертело. Возвратившись из Парижа, он сразу же перечёл свои заметки, свою работу о Джоне Ло. Десять раз он за неё принимался и десять раз бросал. Любопытно, что ничего у него не выходит с этой книжицей. Да и какая же это книжица? Просто груда исписанных листков. Некоторые части разработаны методически, а потом — полный хаос. Какие-то случайные мысли, рассуждения, не имеющие ничего общего с историческим исследованием, всё перемешано с его собственной жизнью и отражает вопросы, касающиеся его самого, а вовсе не рисует эпоху регентства и историю «Банка обеих Индий». Пьер ясно видел, что в этой работе у него царит хаос, сумбур, что всю её надо переделать, перестроить, одно выбросить, другое срезать, третье развить. Да всё равно и тогда не выйдет из неё серьёзного научного труда, а для литературного очерка историческая часть слишком суха и бесцветна. Но сколько же тут материала! Словно в заброшенном древнем городе, хотя бы в Помпее, где найдёшь то какие-то неизвестные предметы обихода, то рисунки и надписи на стенах, то фундаменты совершенно разрушенных домов, похожие на архитектурные чертежи. Надо бы кинуть всю дребедень в печку, приняться за что-нибудь другое. А всё-таки от времени до времени, когда дела не клеились, Пьер добавлял к написанному ещё страничку-другую, набрасывал заметки по поводу какой-нибудь фразы из мемуаров Сен-Симона, осветившей кусочек тогдашней жизни, или записывал в телеграфном стиле не идущие к делу мысли, например: «Интересно, что́ Ло думал о женщинах и о продажной любви… Глубокие изменения в проституции с введением банковых билетов: менее оскорбительно, более обыденно, чем луидоры…» Бесспорно, подобные соображения были совершенно неуместны в работе учителя истории господина Меркадье, которого почтили своим вниманием солидные журналы, напечатав несколько лет тому назад отрывки из незаконченной его монографии.

Надо бы бросить это уродливое сооружение, загромождённое грудами мусора и шлака. Но эта чудовищная путаница, в которой он заблудился, словно была прообразом его собственной жизни.

Его жизнь… Вот что следовало перестроить заново, — жизнь свою, а не только неудавшуюся книгу. В ту пору, когда сын Пьера Меркадье стал плохо спать, потому что весенний жар уже побежал по его жилам, сам Пьер впервые почувствовал, что молодость уходит, и его тело, уже отмеченное увяданием, множеством новых, едва заметных признаков, предупреждало его, что надо торопиться, иначе будет слишком поздно. Что будет поздно? Внезапные приступы злобы овладевали им. Он скрежетал зубами, посторонние люди это замечали. Он перехватывал удивлённые взгляды учеников…

— Итак, господин Кишера, это всё, что вам известно о «Ночи четвёртого августа»? Право, вместо того чтобы смотреть на меня с таким глубокомысленным видом, вы бы лучше постарались объяснить нам, чем было вызвано неожиданное великодушие духовенства и дворянства на этом ночном заседании Генеральных штатов, исторического значения которого вы, очевидно, совсем не улавливаете, господин Кишера…

LVII

А тут ещё и бессонница делала своё дело. Как всегда, она казалась причиной определённого состояния, а на деле являлась его следствием, рождалась из него, и в эти бессонные ночи, мучительные опустошённостью ума, медленно назревала навязчивая идея.

Пьер засыпал вполне нормально, как человек, которого ничто не тревожит, которого не преследуют никакие назойливые мысли. Но около трёх часов утра ему приходилось убеждаться, что проснулся он окончательно и не вернётся даже смутная дремота. Он боролся против очевидности, всё-таки пытался уснуть, пытался отогнать беспощадные мысли, но сколько он ни отстранял их, они подстерегали его во мраке. «Нет, я не буду думать о деньгах. Нет, я не буду думать о деньгах». А запретные мысли завладевали им, с величественным презрением к своей жертве, как и подобает снам наяву. У него пересыхало в горле, ныло под ложечкой. Он старался отвлечься, вспоминал одно, другое и опять с ужасом возвращался к постигшим его несчастьям. На бирже у него чёрная полоса, столько потерь! Нет, надо думать о чём-нибудь другом. Однако ночная панорама маленького городка, лицейские дрязги и марионетки провинциальной жизни представляли собою слабое отвлекающее средство и лишь бледными тенями мелькали на мрачном фоне тоски, которая в конце концов неизбежно завладевала