Пассажиры империала - Луи Арагон

положению в обществе был куда выше Пьера Меркадье. Читая романы, Полетта всегда наделяла героев чертами любовников Денизы, но отнюдь не чертами своего мужа. И нельзя сказать, чтоб она жаждала какой-то иной жизни. Жизнь пусть идёт своим чередом. Но отчего не помечтать о светских кругах, где вращалась Дениза. Полетта изредка соприкасалась с ними, когда бывала в Париже, и этого ей было достаточно. Мир упоительных вальсов, раутов, скачек, пикников, приглашений на открытие охоты, мир блестящих офицеров, дипломатов… Полетте хотелось только одного: чтоб она не совсем была из него изгнана. Все знали, что она богата, а если она чуточку провинциалка, — это ничего, это прощается. Но ведь рядом с ней был Пьер…

Как нелепо, что он теперь приобретал огромное значение в её жизни. Иной раз Полетта сознавала это и приходила в ужас. И ведь всё это с недавнего времени. Прежде она не думала о нём так много. Уж не вздумалось ли ей через пятнадцать лет полюбить мужа? О, нет, нет! На этот счёт она была спокойна. Но она чуяла, что со стороны мужа ей грозит какая-то опасность. Ещё неясная опасность. Надвигается гроза. Близится несчастье, а какое — никто не может сказать. Вот это и мучило её.

В Сентвиле была эта история с Бланш Пейерон. Ревновала ли Полетта? Нет. А кроме того, никогда не надо поднимать шума из-за пустяков. Несомненно, госпожа д’Амберьо уже и тогда страдала приливами крови к мозгу и, не отдавая себе отчёта в своём болезненном состоянии, выдумала, как в бреду, целый роман. Яснее ясного, что так оно и было. И всё же смерть придаёт последним словам дорогих нам усопших некую пророческую силу, кажется, что они вещали грозную правду, и Полетта иной раз думала — неужели её мать и в самом деле могла так ошибиться? А когда сомневаешься, надо быть осторожным. Словом, Полетту обуревали самые противоречивые чувства, одним и тем же фактам она находила противоположные объяснения, к неотвязным, горестным и страшным воспоминаниям о матери, лежащей в гробу, примешивались тревоги её супружеской жизни и боязнь людского суда: что станут говорить? Не в силах справиться со всем этим, она попробовала допытаться правды у мужа. Но как мало интереса он проявил ко всему, что она говорила о Сентвиле и о той женщине… Полетта рассказала о том, что произошло после отъезда Пьера. Он едва слушал её. Тогда, поддавшись чисто женской слабости, она оклеветала соперницу. Не очень прямо, но достаточно ясно она намекнула, что Бланш, вероятно, живёт с тем молодым крестьянином, который спас Сюзанну… Полетта сказала это совсем просто, без долгих раздумий, и теперь, вспоминая свои слова, считала, что она не солгала. Ведь эта связь в глаза бросалась. И, конечно, Полетта сразу всё заметила, только не высказывала своих подозрений… Впрочем, Пьер пропустил мимо ушей её разоблачения, — уткнулся в книгу, и, по-видимому, ничто другое его не интересовало.

А зачем, спрашивается, у них в доме постоянно торчит еврей Мейер? Об этом весь город толкует. Каждый вечер, каждый вечер сидит за их роялем. Да хоть бы играл что-нибудь приятное, — какой-нибудь хорошенький мотивчик, который легко запомнить и напевать. Так нет же, — бьёт по клавишам так, что голова разламывается.

LX

— Нет, господа, я, право, не понимаю, чего вы от меня хотите.

Пьер Меркадье вскинул глаза и посмотрел на посетителей вежливым и равнодушным взглядом. У него сидели коротконогий силач Робинель, у которого лицо, похожее на перезрелую грушу, было в эту минуту сизо-багровым, апоплексическим; галстук, как всегда, съехал на сторону, а от воротничка отскочила запонка; был тут ещё другой учитель — Жофре — в развевающейся крылатке, тощий, бесконечно длинный, с подслеповатыми глазами без бровей и ресниц. За их спинами прятался Мейер и слушал, совсем оробев и смутившись, ибо из-за него-то и разгорелся спор.

Говорили уже полчаса. На столе горела большая керосиновая лампа; время от времени она коптила, и тогда Пьер Меркадье подправлял фитиль. По углам сгущался мрак; у стены праздно стоял раскрытый рояль, на который Мейер поглядывал исподтишка. Тени людей вытягивались до самого потолка.

— Слушайте, Меркадье, — загремел Робинель, и манишка его чуть не слетела, — сказано вам, чёрт подери, что мы, четверо, уже договорились…

— Что ж, вас четверо?.. Вот и прекрасно! Вы вполне можете обойтись и без меня.

Жофре подался вперёд, ближе к свету, и, подняв палец, проговорил задумчиво:

— Погодите, дорогой Робинель, дайте я скажу, а то вы всегда как паровой котёл, который того и гляди взорвётся… Убедить надо, убедить человека. Меркадье, дорогой друг, я не могу поверить, что вы антисемит…

— Я антисемит? Вот так отмочили! Послушайте, Мейер, они говорят, что я антисемит! Да ответьте же им… Растолкуйте… Кто у вас друг в этом городе?.. Кто вас принимает в своём доме? Вот эти господа? Ничего подобного! А у меня в доме вы бываете ежедневно. Ну? Разве я лгу? Вы же видите, господа, Мейер сам это признаёт. Докажите мне, что вы в своей повседневной жизни делаете для евреев что-нибудь хорошее, и тогда можете считать меня антисемитом… Но сначала докажите. Я — и вдруг антисемит! Нет, это уж слишком!

— Жофре, ваша дипломатия успеха не имела, — сказал Робинель. — Позвольте уж я сам объясню…

— Не препирайтесь. Я, кажется, понял вас… понял. (И Меркадье тихонько хихикнул.) Я всё изложу вкратце. За неделю у Мейера три раза выбивали окна. Его оскорбляли и на улице, и в лицее, угрожали ему смертью, и… Кто его травил, об этом сейчас говорить не будем, но травля налицо. И вот, чтобы положить ей конец, четверо учителей, не считая Мейера, из самых лучших побуждений решили, что случай этот затрагивает всю нашу корпорацию, и намереваются поставить свои подписи под коллективным протестом, который они желают подать директору лицея, а также направить его в министерство и опубликовать в печати. Правильно я говорю?

— Да, но…

— Что именно вы намереваетесь заявить в этом протесте, мне не совсем ясно, да это меня и не смутило бы. Но самый принцип… Принцип! Декларация такого рода — опасный прецедент… Придётся на каждом шагу выступать с публичными протестами… В наше время люди слишком переоценивают значение своих подписей и своего престижа… Не мешает быть поскромнее. Мы ведь всего-навсего преподаватели средней школы. Какой вес имеют наши имена? Никакого. Каждый из нас в отдельности, основываясь на своём маленьком звании, может претендовать на известный авторитет в глазах… ну, скажем, начальника полицейского участка своего квартала, это ещё туда-сюда. Но ведь вы желаете создать некий синдикат,