Пассажиры империала - Луи Арагон

Парижского поезда пришлось ждать больше часа. Пьер провёл это время в кафе, напротив вокзала, потягивая грог. О Бланш он больше не думал.

Он был свободен.

* * *

Исчезновение преподавателя Меркадье не так-то быстро стало установленным фактом, ибо Полетта, такая трогательная в глубоком трауре, который она носила по матери, нагромождала уйму мелких выдумок и отговорок в ответ на щекотливые вопросы, и директор надеялся, что тут речь идёт лишь о маленькой вылазке, разумеется, не очень-то извинительной, но кратковременной, а у него в лицее и так уж было немало неприятностей…

Покинутая супруга целую неделю отбивалась от лицемерного участия осаждавших её посетителей, от знакомых, спешивших выразить ей своё мнимое сочувствие, от непрошеных коварных советчиков, расставлявших ей ловушки, от любопытства слуг и жён лицейских учителей. Она не знала что и думать. Паскаль уверял, будто видел в городе госпожу Пейерон. Ах, вот как! Стало быть… Да нет… Что ей тут делать, этой особе? Померещилось мальчику. Страшнее всего было унижение. Полетта приказала никого больше не принимать. Пила на ночь снотворное. Почему Пьер уехал, не сказав ей ни слова? Её поразила одна ужасная подробность: он не оставил денег, чтоб заплатить жалованье кухарке… Уж не убили ли его? Он ничего с собой не взял, даже рукопись своей книги… Пришёл директор, Полетта приняла его. Ну как? Всё ещё ни слуху ни духу? Тогда надо сообщить в полицию. Ах, нет, нет, только не это!

Но ведь ни одной строчки от него, ни слова! Просто невероятно! Полетта терялась в предположениях. Даже если он уехал… то зачем это бесцельное мучительство? В конце концов она написала Блезу.

Уж если она призвала его на помощь, значит, дошла до предела страданий. Блез!.. Но ведь всё-таки он брат ей. Единственный мужчина, к которому можно обратиться. Дядя Сентвиль живёт далеко, и к тому же очень стар. Блез!..

Он приехал через два дня. На основании сведений, полученных от Полетты, он произвёл в Париже маленькое расследование. Побывал у де Кастро. Преодолев некоторое сопротивление маклера, выяснил, что зять приезжал в контору и взял все деньги, какие у него оставались, — суммы, реализованные путём продажи акций и других ценных бумаг, хранившихся у де Кастро. Триста пятьдесят тысяч франков. Куда он девался, что с ним? Этого никто не знал. Ну, тогда всё ясно. Удрал! Вместе с денежками. Сволочь! Все остатки состояния забрал. Где-то ещё застряло тысяч десять. Получили их после отчаянных хлопот. Пришлось обратиться к судебным властям. Газеты растрезвонили семейный скандал.

Пьер Меркадье прочёл эти газеты в Венеции и смаковал также сообщённые в них подробности оправдания в суде майора Эстергази. С большим удовольствием он отметил участие своего зятя в расследовании «по делу Меркадье». Подумайте только! В 1875 году Блез д’Амберьо, анархист, убежал от своей родни, в частности, от маленькой сестрёнки, а в начале 1898 года он вдруг предстаёт в роли поборника нравственности, семейных устоев, защитника традиций и опекуна Жанны и Паскаля! Вот умора! Меркадье счёл всё это изысканно тонкой насмешкой судьбы и с изобилием комических подробностей старался вообразить, какие диалоги происходили между братом и сестрой. Уж конечно главную, магическую роль в этой комедии играли деньги…

А он не оставил им ни гроша! Придётся Полетте всё продать, в том числе и сувениры, доставшиеся от покойной мамаши, — все индусские и китайские безделушки, да и пианино, покрытое мартеновским лаком. У художника Блеза д’Амберьо теперь на руках двое детей. Если только их не отправили в замок Сентвиль… Наверное, созвали семейный совет с участием его преосвященства… Что же, это было бы финалом: социальная смерть и погребение беглеца.

Несмотря на дожди, Венеция совсем покорила Пьера, пленила своей необычайностью, и он всё не решался уехать оттуда. Он бродил по узким, неотличимо похожим друг на друга улицам, лишённым перспективы, и делал в их запутанном лабиринте самые неожиданные открытия. Он упивался поэзией далёкого прошлого, и это было приятно, как лёгкое опьянение от аперитивов. Он начинал новую жизнь в плавучей гробнице великого множества знаменитых покойников и всё ещё не чувствовал, что совершил преступление, настоящее преступление против общепринятых правил нравственности, но однажды утром, когда не было дождя, он вышел посмотреть на площадь св. Марка, и среди голубей его вдруг осенило. Да, это преступление.

Ведь он действительно убил свою прежнюю жизнь. Он совершил преступление. Он стал мужчиной. Он теперь похож на былых Меркадье, своих предков, искателей приключений, смельчаков-мореходов или же обитателей каторги.

Он убил учителя Меркадье.

Часть вторая

I

Как пойдут в Венеции лить дожди, на путешественника нападает беспросветная тоска, и тогда он в двадцать четыре часа соберётся и уедет из города или же не в силах бывает вырваться оттуда, словно зверь, попавший в западню, и даже, можно сказать, словно зачарованный пленник. С неба падает вода, в каналах вода, вся Венеция полна воды, будто каменная губка, её узкие ходы, залитые водой трудно назвать улицами, особенно, когда там буйствует ветер. Но в эту непогожую пору исчезает вся искусственность Венеции, вся её оперная декоративность, запечатлённая на почтовых открытках, вся её пресловутая поэтичность, приманивающая иностранцев. Перед вами город, который терзают разбушевавшиеся стихии, и его население, не знающее английского языка. Полумёртвое средневековое чудище, которое преследуют былые кошмары; в эту пору Мерчерия и лавочки на канале, битком набитые кораллами и бусами венецианского стекла, пустуют. Никто не примеряет ожерелий, пёстрых шалей, не открывает шкатулочек, облицованных ляпис-лазурью или агатом, — все товары ждут весеннего солнца и туристов, а за прилавками томятся смертной скукой смуглые черноволосые приказчики, вспоминая о прикосновениях к исчезнувшим покупательницам…

Пьер Меркадье снимает в пустом отеле огромную, но низкую комнату, и здесь, среди перешёптывающихся слуг, впервые познаёт чувство странное и суровое, как венецианская зима: он переживает медовый месяц одиночества. Правда, в холле подолгу сидели две старухи-американки, чересчур напудренный англичанин и немец, похожий на дипломата, но чаще всего там никого не бывало, кроме раболепных лакеев, подававших спиртные напитки, без которых не обойтись при таком холодном ветре. Возле отеля, чуть ли не у самых дверей, было нечто вроде маленькой гавани для гондол: до Большого канала рукой подать, а с другой стороны узенькая набережная, где стоит отель, делает поворот около церкви, словно сошедшей с какой-нибудь картины Пьетро Лонги, к переулку, известному летними кафе, в