Любимых убивают все - Сабрина Хэгг

самым сладеньким мальчиком-красавчиком, за которым таскались почти все девчонки и даже некоторые мальчишки, – усмехнулся Эндрю. – И вообще, чего ты ломаешься? Подумаешь, одноклассница.

Аксель обречено вздохнул, предприняв последнюю попытку отговорить Эндрю:

– То, что я был клише на ножках, еще не означает, что она обязана меня помнить.

Но тот благополучно пропустил его слова мимо ушей. Лавируя между разодетыми гостями, они прошли к колонне, у которой стояла Йенни. Она со смущенной улыбкой принимала похвалу, щеки ее пылали ярко-розовым цветом.

Акселю с каждым шагом становилось тяжелее дышать.

Желая веселого вечера очередной собеседнице, Йенни на долю секунды обернулась. Улыбка сползла с ее лица, когда она наткнулась взглядом на Акселя.

«Этого не может быть, – подумала Йенни. – Этого не может… Нет, это и впрямь он».

Она резко отвернулась, приложив пальцы к губам. В груди защемило.

– Здравствуйте! Это было просто нечто, – приветливо затараторил Эндрю, подойдя к Йенни. – Каждый кадр можно вешать на стену, как отдельную картину. Такая страшная жестокая история, а так воздушно снята. И от этого еще больнее за всем происходящим наблюдать. А эти внутренние монологи… Ваши монологи – это чистая поэзия! Меня, кстати, Эндрю зовут. Я из испанского GQ.

Он протянул Йенни руку и осторожно встряхнул ее тонкую ладонь.

– Очень… очень приятно, – ответила она, хотя ни слова не расслышала, все это время глядя на Акселя, но избегая того, чтобы встречаться с ним глазами. В голове проскользнула мысль о том, что он выглядит грустнее и бледнее, чем Аксель из ее воспоминаний.

– Я вижу, вы узнали моего непривычно застенчивого коллегу, да? – Развернув голову в сторону Акселя, Эндрю сказал: – Ну вот, а он думал, вы его не вспомните.

– Правда? Уж кого-кого, а его точно не забудешь при всем желании. Я ему как-то говорила, что из всего нашего выпуска он будет единственным, кого помнить будут абсолютно все.

Йенни добродушно усмехнулась, решилась наконец заглянуть Акселю в глаза. Он попытался выдавить из себя подобие улыбки. Но тусклый аквамариновый взгляд его, словно выеденный ржавчиной жизни, оставался виновато-задумчивым и печальным.

Эндрю неловко почесал кончик носа – будто чувствовал, что подглядывает за сценой, не предназначенной для его глаз.

– Ладно, вам наверняка есть что обсудить. Я пойду к буфету. Принести что-нибудь?

Йенни благодарно покачала головой. И он растворился в толпе, глупо улыбаясь от смущения.

– Потрясающий фильм вышел, – сказал Аксель наконец. – Поздравляю. Ты огромная молодец.

Он засунул руки в карманы, понимая, что от волнения не знает, куда еще их деть.

– Спасибо… Я рада, что тебе понравилось.

Оба замолчали, опустив глаза на мраморную плитку под ногами. Девять лет выстроились между ними неприступной бетонной стеной.

Аксель не знал, как это, оказывается, больно: чувствовать себя чужим рядом с человеком, которого любил когда-то больше жизни.

– Посмотрев оба твои фильма, могу тебе точно сказать, что ты один из самых безжалостных режиссеров.

Йенни вскинула удивленно брови, склонила набок маленькую голову:

– Почему же?

– Ну… ты безжалостна и жестока по отношению к зрителю. Ты как будто не делаешь кино, которое предназначено для того, чтобы его смотрели люди. Не знаю, нигде не привираешь, ничего не сглаживаешь. Просто получается, ты как зритель наблюдаешь человеческое страдание, уродство, потерянность в чистом виде. Но снято так завораживающе, что хоть и понимаешь, что нужно бы отвернуться, как обычно отворачиваешься от мертвого или изуродованного тела, но отвернуться не можешь. При этом к героям ты… не жестока, пусть и обрекаешь их на такой ужас. Точнее, кажется, будто это даже не ты. Это все законы мира конкретного фильма, конкретной истории их на это обрекают… а ты не смеешь сопротивляться. И ты… проходишь это все с ними, держишь их за руку, сопереживаешь. Я это знаю, чувствую как зритель. Я не понимаю, как это работает… но жутко-болезненное чувство бессилия другого человека вне кадра убивает. Я правда не понимаю, как можно заставить себя пересматривать такое дважды. Это гениально, но очень больно и страшно. Для меня даже невыносимее «Хиросимы»[81] Рене.

Глаза Йенни наполнились слезами. Она смотрела на Акселя молча, прижимала к щеке холодную ладонь.

– Невыносимее «Хиросимы»? – переспросила она участливо, виноватым шепотом. – Я просто… я помню твою реакцию на него. Этот фильм тебя сильно раздражал, как мне показалось, а потом, когда мы легли уже спать, ты сказал, что это была интуитивная защитная реакция на то, какие чувства и мысли он вызывает…

Аксель кивнул, слабо улыбнувшись. Он тоже помнил ту ночь: Йенни лежала, свернувшись калачиком, и он крепко обнимал ее со спины. Она тихо рассказывала о главных идеях «новой волны», об Алене Рене, сжимая в своей ладони ладонь Акселя, пока он беззвучно плакал, покрывая поцелуями ее шею, нежное, полуобнаженное плечо. Аксель знал, что, скорее всего, она чувствовала его мокрые от слез щеки, но ему не было стыдно плакать при ней той ночью. На мгновение он скривился оттого, каким ярким было то воспоминание – оно ощущалось почти как грубый и хлесткий удар под дых.

– Я рад, что посмотрел «Хиросиму». Это шедевр. И твой фильм не менее прекрасен. Но… ты знаешь, после просмотра я ловлю себя на мысли, что мне…

– Только не говори, что переживаешь обо мне.

– Мне просто интересно, откуда… все это берется. Я почему-то всегда думал, что ты будешь снимать что-то забавное, красивое и странноватое в духе Уэса Андерсена. Хотя… учитывая, как восприимчива ты всегда была к чужой боли, то глупо, наверное, было такое ожидать.

– Может быть, когда-нибудь и что-то подобное сниму… Хотя Уэс, конечно, один такой единственный и неповторимый. – Она улыбнулась, то ли Акселю, то ли своим мыслям о Уэсе Андерсене. – Слушай, а ты был когда-нибудь в съемочном павильоне?

Аксель удивленно вскинул брови:

– Нет, никогда не был. А что?

– Здесь так шумно и людно… Мне очень хочется уйти. Ненавижу все эти ужины и банкеты. Хочешь… тоже пойти?

– Прямо сейчас? Нас впустят в такое позднее время в павильон?

– Ну, во-первых, это еще не позднее время. Иногда съемки до самого утра продолжаются. Но сейчас там и впрямь никого не должно быть, но это неважно. Мы снимаем тут короткометражку с другом, и я подружилась с охранником, который дает мне ключи, когда я прихожу туда ночами или рано утром. Поэтому теперь могу сидеть там столько, сколько мне влезет и когда мне будет угодно. Так ты… ты… согласен?

Аксель мгновение колебался, но все же утвердительно кивнул:

– Поехали. Только я предупрежу Эндрю.

* * *

Йенни с силой навалилась на массивную металлическую дверь,