Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Это был среднего роста, гладко выбритый и подчесанный, с красненькими щечками, похожий на подержанного вербного херувима господин, которому при этой наружности можно было равно дать в иные дни тридцать пять лет, как в другие – пятьдесят, смотря по тому состоянию, в котором находилось его пищеварение (он, как истый петербуржец, страдал катаром желудка), и по количеству сна, отпущенного ему капризною судьбой за прошлую ночь. Сам он всячески изощрялся придать себе как можно более моложавости, так как со времени получения им графского титула чрезвычайно озабочен был мыслью «передать его в дальнейшее потомство», для чего требовался прежде всего прямой «законный наследник», – новоиспеченный же граф был холост, a, следовательно, ближайший in spe8 продолжатель его рода мог явиться у него не иначе как продуктом брака, притом «выгодного», к чему он и стремился всеми задушевными помыслами своими. Графский титул, скажем к слову, был для Петра Капитоновича источником бесконечного самоуслаждения – и такой же неустанной муки: он с ним, если можно так выразиться, потерял всякий центр тяжести. Неважный и небогатый чиновник одного из бесчисленных петербургских министерств, он прожил лучшую часть своей жизни в той серенькой атмосфере тамошнего «второго общества», изо всех сил напрягающегося корчить первое, где равные там и здесь претензии и скука не искупаются у подражающих тою безукоризненностью форм, внешней культурности и обстановки, которою по крайней мере могут похвалиться подражаемые; где представительницы прекрасного пола смахивают на грандам Александринского театра, или шикозны (sic) на манер героинь романов г. Боборыкина9 и в счастливом смешении французского языка с нижегородским называют друг друга «madame Гринева», «madame Булыжникова»; где на суареях10 ведет мазурку неистово ревностный и топочущий гвардейский юнкер, и в кабинете хозяина, превращенном в коптильную печь, меланхолические столоначальники, облеченные (говоря языком тех же романов) в безукоризненные «фрачные пары», и сумрачные военные академисты в поручичьих погонах ведут «дебаты» о «социальных вопросах», a козырем вечера (известно, что в каждом петербургском доме, на какой бы ступени общественной иерархии ни стоял он, есть всегда кто-то вышепоставленный, которым козыряют хозяева) является какой-нибудь «дяденька статс-секретарь» или «дипломат» из турецкого или бразильского посольства… Петр Капитонович почитался в этом обществе «вполне комильфотным кавалером», с прекрасным французским прононсом (sic) и «настоящими камер-юнкерскими манерами»… Но, увы! Этим манерам и «прононсу» долгие годы дано было являть себя на светском поприще никак не выше салона madame Егушевой, жены сенатора и чьего-то товарища, весьма решительной и расписанной барыни, принимавшей «по середам» в своей огромной казенной, казной же омеблированной квартире, где у каждой двери стоял по службе министерский курьер с горящею как жар медною бляхой во всю грудь… И вдруг, благодаря влиятельному ходатайству за него той же благоволившей к нему «madame Егушевой», министр особым докладом испрашивает ему высшее соизволение присоединить к своей фамилию его матери с принадлежавшим ей титулом, – мечтой всей его жизни, в осуществление которой он до последней минуты верить не смел. Он – граф, граф, «его сиятельство»… Петр Капитонович недели две кряду не мог прийти в себя от восторга; и метался в наемной карете по городу, развозя знакомым новые свои карточки, украшенные короной «о девяти жемчужинах», заказывал и покупал себе по магазинам платки, белье, бумагу, бювары, костяные ножи, всякую нужную и ненужную штуку, лишь бы можно было налепить на нее в том или другом виде все ту же корону над вычурным шифром… Но вслед за тем настали часы «мрьезного размышления» о новом своем положении, в течение коих новый граф, вспомнив прочтенное им во всяких французских романах о том, что 11-«noblesse oblige» и что «on doit frayer avec ses pairs»-11, решил, что для него нет более общества в том «кругу», где он вращался до сих пор; что раз он теперь «вельможа» (он даже усмехнулся не то радостно, не то несколько совестясь, когда это именно слово «вельможа» влетело ему как-то в голову), ему «так и нужно держать себя»! Вследствие этого Петр Капитонович, весьма аккуратно до тех пор соображавший свои расходы с получаемым им жалованьем и процентами с капитала тысяч в двадцать пять, наследованного им от родителей, ухлопал в первый же год половину этого капитала на омеблирование нанятой им на Сергиевской («в аристократическом квартале», как он выражался) квартиры в rez-de-chaussée12, покупку «по случаю» кареты и саней с медвежьею полостью и заказ выездной с гербовыми басонами ливреи своему слуге. Устроившись таким образом, перекрасив заново карету, на дверцах которой велел, само собою, намалевать опять-таки свой графский герб, и наняв месячного извозчика, он увидел себя вполне готовым и достойным «frayer avec ses pairs»… Ho к некоторому, несколько нежданному удивлению своему, новый граф на первом же вечере в свете, в настоящем, куда повез его один из его сослуживцев, не «титулованный», как он, но давно свой в этом мире, должен был прийти к печальному убеждению, что его перы13 отнюдь не выражали особенной радости, ни даже удовольствия видеть его в своей среде, что на ледяных устах обольстительных дам, которым называли его, пробегала при этом не слыханном ими до тех пор имени «граф Снядецкий-Лупандин» не то удивленная, не то – о, ужас! – насмешливая улыбка… Петру Капитоновичу стало как-то вдруг до очевидности ясно, что в этом высокомерном в своем рабском тщеславии и всезнающем в суетливой мелочности своей петербургском grand-monde ему не суждено пустить корней, что он для этого монда останется на веки веков все тот же какой-то чиновник, «из тех, из которых никогда не делаются министры», без состояния и родства, и не совсем уже молодой притом, и даже «не élégant de tournure»14… и, наконец, просто «ridicule», смешной, с этим, ни к селу ни к городу, пристегнутым к нему графством… Он вернулся весь желтый с того вечера, проклиная все и вся. «Вот если б я, – говорил он, кривя губы от горечи, чувствуемой им во рту, – вот если б я сумел подцепить сиротку с полумиллиончиком дохода, как какой-нибудь „duc“15 de-Печенегов, да притом апломбом бы его владел, так они бы все мне подошвы вылизали, a я… я бы им показал тогда…» Неведомо, что бы показал им наш граф, если бы «владел апломбом дюка», но во всяком случае «сиротки» с подобающим доходом, имевшей служить ему первою ступенью к тому, чтобы «показать», у него никакой в виду не имелось. Петр Капитонович весьма благоразумно рассудил поэтому, что «до поры до времени надо касательно света попридержаться», и решил искать пока себе «перов» в клубе, куда как