Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Троекурову. «Спасите мою ничем до сих пор не запятнанную честь», – начал он с первого слова и рассказал ему все. Троекуров выслушал молча до конца, поднялся с места, вынул из бюро свою банковую книжку и, не подымая глаз, коротко спросил: «Сколько?» – «Двенадцать тысяч». Он надписал эту сумму на чеке, оторвал его и, все так же не глядя, передал через стол Бароцкому. Тот взял листик дрожащими пальцами, с выступившим на лбу холодным потом. «Скажите откровенно, – вырвалось у него вдруг стоном, – вы презираете меня?» – «Нет… Я вас жалею», – промолвил чрез миг Борис Васильевич. – «На моем месте вы не поставили бы себя в такое положение?» Троекуров подумал. «Не знаю… не думаю». – «С вами бы и случиться не могло: вы так богаты». Троекуров подумал опять. – «Конечно, это принять в соображение надо»… Бароцкий встал, протянул руку. – «Спасибо, я из города пришлю вам законный документ». – «К чему?..» – «Нет, милостыни я не прошу; не с меня, так с наследников моих взыщете». Он уехал из Всесвятского прямо в Москву, получил по чеку, положил, вернувшись, недостававшие деньги в сундук управы и в тот же вечер застрелился. Он сознавал себя «спасенным» в чужих, но не в собственных глазах…

Ни единым словом никому о том, что произошло между ними, не проговорился Борис Васильевич. Но когда ревизия, назначенная Павлом Григорьевичем вслед за смертью Бароцкого, засвидетельствовала, к немалому удивлению всех, что все числившиеся по книгам управы суммы состоят «полностью» в кассе, старый моряк тотчас же сообразил, как это могло произойти. Сообразили это и другие, и Троженков (к которому первым делом отправился Свищов по приезде, захватив с собою «по пути» и спутника своего графа), передавая им «веселенькую историю управских грошей», объяснил прямо, что «выкраденные ихним (то есть «охранителей») председателем управы деньги пополнены были «ихним же атаманом, магнатом» (под этою кличкой значился Троекуров), причем повествовалось, что хотя «магнат этот, опосля того, что Бароцкий у него два часа в ногах валялся, и согласился дать ему взаймы те деньги по два процента в месяц, одначе так унизил при том сего беднягу своею грубостью, что тот стерпеть не мог и с гонору своего большого застрелил себя на финал».

Сообразив из знаков Свищова, что продолжать разговор о «сем бедняге» в этом доме неудобно, Петр Капитонович счел нужным перевести его «на более, так сказать, общий сюжет», как выразил он это себе мысленно.

– Замечательно, как в наше время люди часто и легко лишают себя жизни, – начал он с озабоченным выражением в физиономии, и как бы сообразив в тот же момент, отчего это может происходить, – приятно усмехнулся и добавил, – все от роскоши; дороговизна жизни все увеличивается…

– А честность все упадывает, – выпалил, как из пистолета, прерывая его, князь Пужбольский, как рыба молчавший все это время и наблюдавший исподлобья за приезжим, в котором с первых же его слов признал родовые признаки ненавистного ему петербургскаго «чина».

– Д-да, конечно… – пролепетал граф, словно с некоторым испугом взглянув на него, и тотчас же переменил разговор, обратившись с вопросом к старику-предводителю. – Будут ли в губернии в этом году дворянские выборы?

– В декабре, да, будут, – ответил тот и спросил в свою очередь: – думает ли граф приехать на них?

– Непременно-с… Я бы вообще почел для себя честью… послужить моему дворянству… насколько хватило бы у меня… способностей, – скромно опустив глаза и слегка заикаясь, заявил Петр Капитонович.

– Из Петербурга? – буркнул опять Пужбольский.

– Что-с?..

– Из Петербурга служить?

– Почему же «из Петербурга»?.. Я намерен очень много жить в деревне, почитая это, так сказать, наиболее рациональным и даже в видах общей, государственной пользы для дворянина-собственника с известными средствами… и именем, – как бы слегка подчеркнул граф Снядецкий-Лупандин и, улыбнувшись в сторону хозяина, – чему я даже вижу такой поощрительный пример здесь, – галантерейно примолвил он.

– Что же, отлично-с! – одобрительно проговорил Павел Григорьевич, чуть-чуть усмехаясь под седыми усами.

– Я полагаю, что дворянству предстоит в настоящую пору стремиться возвратить себе утерянное им значение, – продолжал Петр Капитонович, входя постепенно «в форс», – я, конечно, не отрицаю благодетельности совершенных у нас реформ и даже с большим вниманием постоянно читаю газету «Призыв», которая именно стоит на этой точке… Я сам даже, могу сказать, либерал… как должен быть всякий образованный человек в наше время… Ho у меня есть имя, я понимаю 28-que je ne suis pas un chacun… И потом ведь это нельзя же, в каждом государстве должно быть высшее сословие, une aristocratie-28, a у нас…

– У вас в Петербурге «интеллигенция»; mein Liebchen was willst du noch mehr29? – не удержался ввернуть опять Пужбольский, которого раздражала уже одна мысль, что «ce monsieur» принимал на себя роль защитника русской аристократии.

– Да-с, – возразил граф, – но ведь все это, entre nous30, сброд; я имел случай со многими из них встречаться… хотя ни с кем из этого мира, разумеется, близко не знаком, – поспешил он объяснить, – у них нет того чувства, которое у нас, например, у людей de bonne maison31… того, что французы так хорошо выражают словами noblesse oblige…

– A «интеллигенция» n’oblige pas32!.. – громко расхохотался неугомонный князь.

– Именно, именно! – доверчиво рассмеялся и Петр Капитонович. – У них нет того, знаете… В одной московской газете, которую я, впрочем, не люблю, очень хорошо было сказано раз «преемство»… У них «преемства» нет… A без этого разве можно?.. Возьмите английскую палату лордов, все там на этом стоит. Особенно теперь это у нас чувствуется, когда…

Он приостановился на миг.

– Когда что?

Румяненькое лицо графа приняло еще раз выражение необыкновенно значительное и таинственное.

– Когда мы идем к конституции…

– Да-а? – загадочно протянул Борис Васильевич своим спокойным тоном.

– Так и «идем»? – хихикнул за ним Пужбольский.

– Непременно-с! Огромные шансы за… в самых высших сферах…

– Может быть, не спорю, есть и в самом персонале нынешних правительственных лиц такие, которые об этом мечтали, – несколько раздраженным голосом сказал на это Павел Григорьевич, – но теперь, после этого покушения…

– Напротив! – не дал ему кончить граф, чувствовавший себя в этот момент уже на апогее «форса» в присутствии этих провинциалов, которым, сознавал он с торжеством, не могли быть известны те закулисные ходы петербургской интриги, о коих он почерпал сведения у «перов» своих в клубе. – Нужные меры для внешней безопасности, само собою, приняты: генерал-губернаторы, бессменное дежурство дворников у ворот и прочее; но все понимают, что это меры «профилактические», как говорит le comte Pavanof33, со своим всегдашним красноречием, a не радикальные… Одно лицо… я не хочу назвать его по фамилии…