Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

дней, застегнутый на все пуговицы, нахмуренный и важный, обвел компанию строгим взглядом и в глубоком безмолвии принялся за еду. Никто в первую минуту не счел нужным обратить на это внимания, – но вслед за последним блюдом, опрокинув себе в горло стакан вина и отерев усы салфеткой, Степа повелительно кашлянул, прерывая этим обычные звуки смеха и легкого разговора, раздававшиеся кругом стола, откинулся в спинку своего седалища и начал так:

– Ну, ребята, довольно погуляно, довольно повыпито и всяческой ерунды наболтано; пора и честь знать!

Дюжины две изумленно раскрывшихся глаз разом устремились на него:

– Это насчет чего ты?

– Кому это ты вздумал нотацию прочесть?

– Сам-то ты ерунда нумер первый! – заголосили кругом.

– Оставьте, господа, – сказал, приглашая к молчанию движением руки, актер Костяков, остроумный малый, напоминавший широким лысым лбом и вьющимися кругом затылка длинными кудрями чуть-чуть седевших волос известный портрет поэта Беранже, и специальностью которого было «резать» Степу при всяком удобном и неудобном случае, – оставьте! Вы не видите разве, что он нам импровизатора хочет представить? Теки словом, Степа, теки, да не проливай, гляди!

Всё расхохоталось.

– Презренье – мой ответ на глупые слова, – возразил трагическою интонацией Острометов, высокомерно глядя на актера, – a слово мое такое, что гульбе моей с вами конец… A потому – никого не гоню, но и никого не удерживаю! – договорил он, таким же театральным жестом руки указывая на дверь.

Компания так и завыла вся:

– Что-о?

– Как?..

– За такую дерзость можно и в физию получить, – хрипел пьяный с утра быкообразный экс-телеграфист, писавший обличительные статьи в одном из листков малой прессы под псевдонимом «Коломенский Моншер».

– Какая блестящая импровизация! – невозмутимо хохотал Костяков, одобрительно кивая головой Степе.

– Vous êtes bête7, Степа! – прошепелявил в то же время с места, вскидывая плечом, недоучившийся студент Пятков, лучший его приятель.

– Господа, па гро мо, па8! – примирительно воскликнул на это Пельц, декоратор одного из московских театров, бывший в числе компании.

Степа вскочил, принял подходящую, по его мнению, к данному случаю позу, a именно: сунул правую руку за борт своего модного застегнутого сюртука, a вытянутыми пальцами левой забарабанил по стоявшей пред ним тарелке.

– Répétez! – возгласил он, грозно уставясь глазами на своего обидчика.

– Чего это?

– Répétez9! – пробасил еще раз Острометов.

– Je vous répète que vous êtes bête10, Степа, – повторил в рифму все тем же своим шепелявым языком Пятков, спокойно глядя ему в лицо.

Воинственность нашего героя спасовала разом за этими словами. Но нельзя же было так-таки и поджать хвост предо всеми. Он величаво и избегая упорно направленного на него взгляда Пяткова, проговорил, щурясь на противоположную стену:

– Вы понимаете, милостивый государь, что потомок бояр Острометовых не может требовать удовлетворения от первого ветречного.

– A ты попробуй, я, может быть, и согласен буду, – громко засмеялся на это студент.

– Ну-ка, боярин, ну-ка, вывернись!.. Тащить тебе что ль царя Рамсая шлем, или суповою крышкой голову прикроешь, a то ведь тебя Пятков пополам расшибет, – он у нас Бова-королевич, – надрывался от хохота Костяков.

Степа быстро повернулся, кинулся к двери и, полуотворив ее, крикнул с порога:

– Убирайтесь вы все к черту!..

Коляска была по его приказанию заблаговременно запряжена; он вскочил в нее и уехал.

Невообразимый гам и ругня поднялись в компании… «Так на вот тебе, подлецу», – крикнул Коломенский Моншер, ухватываясь за скатерть и опрокидывая ее на пол со всею стоявшею на столе посудой… Костяков насилу удержал расходившихся протестантов от дальнейшего разора Степиного обиталища…

К вечеру компания кой-как угомонилась и потянулась, кто как успел, на дрогах или в деревенских телегах, в город, отстоявший от Борисова в нескольких верстах, и укатила с вечерним поездом в Москву.

Причины, побудившие Острометова так бесцеремонно изгнать от себя живую коллекцию «талантов», которых почитал он себя меценатом, исходили из некоего романического источника. Еще в прошлом году в Москве, зимой, он однажды в Малом театре увидел в ложе бельэтажа, рядом с графинею Бородинскою, одною из почтеннейших особ московского большого круга, белокурую с темными глазами и бровями девушку, всю отмеченную тем высшим изяществом, о котором до сих пор и не снилось никогда нашему недорослю в том разнузданном мире, в котором он был рожден, повит и вскормлен. Она была предметом общего внимания и любопытства. Из кресел в антрактах все глаза и бинокли оборачивались то и дело на ложу, в которой сидела она. «Кто это, кто?» – спрашивал Степа, спрашивали и кругом его. Но никто не мог дать удовлетворительного ответа. Юная красавица была, очевидно, не москвичка, a приезжая, «какая-нибудь петербургская родня графини Бородинской», a из знакомых Степы никто, как и сам он, не был вхож в дом графини… «Погодите, сейчас узнаем», – объявил он, выбежал в коридор бельэтажа, отыскал глазами единственного ливрейного лакея, находившегося там, и поманил его к себе кончиками пальцев. Высокий, благообразный слуга, со внушительными бакенбардами и физиономией, исполненною чрезвычайной важности, только поглядел на него и не шевельнулся с места. Степа в свою очередь изобразил на лице своем важность и, подойдя к нему близко, спросил его небрежным тоном:

– Вы графини Бородинской человек?

– Так точно, – с видимою неохотой пропустил тот сквозь зубы.

– Кто это с графиней сидит молодая особа, не можете мне сказать?

– Не могу знать, – отрезал слуга и отвернулся.

У Степы сжались кулаки, и губы дрогнули в бессильном гневе. A делать было нечего: он повернул налево кругом и удалился.

Графиня Бородинская и ее спутница поднялись с места уезжать до окончания спектакля. Степа, не сводивший бинокля с их ложи, соскочил тотчас же со своего места и понесся к подъезду. Но дамы уже садились в карету. «Montez, Marie11!» – донесся до него из глубины ее старческий голос. Девушка легким, словно птичьим движением порхнула в дверцы; ручка щелкнула, лакей вскочил на козлы к кучеру, лошади тронули…

Ее зовут «Marie»: ничего другого не мог узнать Степа. Напрасно искал он случая новой встречи, ездил каждый день по театрам, добился приглашения на один большой бал, на который непременно, по его соображениям, должна была приехать графиня Бородинская. Графиня Бородинская была там действительно, но одна, совершенно одна, и никто на тонкие расспросы его не сумел ответить, гостила ли у нее в последнее время какая-нибудь ее петербургская родня. Степа впал даже в некоторое уныние и каждый день, закатывая глаза под лоб, присаживался к фортепиано и тоскливо запевал:

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье…

Виденье так и