Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

но чувствовал заранее, что в ней не оставалось уже и тени тех угловатостей, тех ребяческих вспышек и выходок, которых так часто в прежнее время был у нее предметом и «жертвой», как говорил он ей тогда, смеясь. «Совсем, совсем женщина стала», – думал он, и ему от этой мысли становилось как будто неловко, и он как-то невольно морщился и опускал глаза. В ушах его нежданным наплывом воспоминания звенели слова, сказанные ему отцом в одну мучительную минуту его недавнего прошлого, в один из тех дней, когда после свадьбы и отъезда Антонины Дмитриевны Буйносовой он не знал, куда деваться от снедавшей его тоски.

Не выдержал старик однажды, глядя на него. «Не в том беда, – сурово проговорил он, – что муку терпишь, а в том, что счастье ты свое навеки погубил». Озадаченный Гриша поднял на него бледное лицо свое. «Коли б теперь Борис Васильевич и Александра Павловна и думали о тебе по-прежнему для Маши, – объяснил старый моряк, – так я бы сам по долгу совести счел нужным положить этому конец»… Хотя ни слова никогда об этом до сих пор не было говорено ему отцом, Гриша знал, что этот брак с Машей был сладостнейшею мечтой и пламенным чаянием старика и что того же ждали Троекуровы, муж и жена, с самых юных лет Маши. Он знал, что в этой семье не выдадут дочери иначе, как за человека, которого будут знать вдоль и поперек, прошлая жизнь которого будет открытою книгой для озабоченных действительным ее счастьем родителей. А он – его Александра Павловна называла прямо своим старшим сыном, в нем Борис Васильевич видел своего воспитанника, доверенное лицо, которому поручал он ближайшие свои интересы и надзор за управлением своими имениями во время своих отсутствий из России. Он знал при этом, что в гордом сознании своей духовной и материальной независимости, при своем своеобразном взгляде на обязанности человека его положения к земле, Троекуров менее всего склонен был прельщаться теми преимуществами, которые давало бы будущим претендентам на руку его Маши то «светское положение», на которое ловятся девяносто девять сотых папенек и маменек в России. Ему не нужно было взять ни титула, ни денег, ни шифра на эполетах: он хотел благовоспитанного человека и работника, который мог бы быть ему преемником в той действительно земской деятельности, которой посвятил он всего себя и к которой, как бы предчувствовал Борис Васильевич, его прямой наследник, сын, питал мало склонности. «К иному тянет Васю!» – вырвалось у него однажды в присутствии Гриши с каким-то болезненным вздохом… Все это знал Гриша, и давно, не придавая даже этому какого-нибудь особенного значения, считал как бы делом порешенным, что ему в более или менее отдаленном будущем предстоит сделаться мужем этой подраставшей бойкой девочки, с которою он постоянно находился в каких-то дружеских отношениях, ссорясь и мирясь с нею по десяти раз на день… Страсть к Антонине Буйносовой вырвала как бы всесокрушающим ударом грома из души его все его мирные прежние помышления. Читатель уже знает из первых глав нашего рассказа, какое смущение вызвала эта страсть в том тихом интимном мире, среди которого жил до сих пор молодой человек.

Он понял тогда из слов отца, что им разбито было целое здание иллюзий и надежд. Но в ту пору он равнодушно, чуть не пренебрежительно отнесся к этим словам… А теперь, теперь они звучали в его воспоминании чем-то щемящим и назойливым и вызывали ряд новых воспоминаний всяких мелких, ничтожных по себе фактиков, но из совокупности которых слагалось во внутреннем его сознании убеждение, что отец его был прав, что в намерениях родителей Маши относительно его, Гриши, произошло существенное изменение, что «ими потеряна в него вера», что, обращаясь с ним все так же, как с близким, они не видели уже в нем того, кто так долго был для них исключительно, родственно дорог… И все темнее становилось на душе молодого человека… Время успело сделать свое: развращающее, болезненное чувство, которое внушила ему Антонина Буйносова, успело замереть, оставив в нем лишь какой-то осадок желчных сожалений и стыда за себя, за «позорную роль», в которую она поставила его относительно себя. Он если еще и не забыл ее, то вспоминал как сон, как тяжелый сон, под впечатлением которого человек долго не в состоянии очнуться и войти в обычную колею жизни. Он почитал себя теперь радикально исцеленным, возвращенным к жизни, «к здоровой, нормальной жизни», как выражался он внутренно. Он с каким-то особенно радостным чувством ехал из Петербурга во Всесвятское; он там, на берегах Невы, жадно стремился «скорее, скорее опять в ту родную, здоровую атмосферу, подальше от тамошнего бессмыслия и бессердечия, от цинизма этого себялюбия, тщеславия и мошенничества». И вот он приехал, он здесь – но это уже не то, не то, он это чувствовал какими-то тончайшими фибрами своего существа. A она, эта недавняя «бедовая» девочка, как она хороша стала с этою ее теперь сдержанностью движений и спокойным взглядом!..

Что думала в то же время Маша – трудно сказать. Она сама не разбиралась в путанице мыслей, мгновенно набегавших и так же быстро исчезавших в ее голове. Это были даже не мысли, a какие-то обрывки мыслей, какие-то недочувствованные, торопливые, резко противоречившие друг другу ощущения. «И гораздо лучше, если б он остался себе там, в Петербурге, a то, о чем нам теперь говорить с ним?.. Бороду отпустил и красный такой… И что он там делал в Петербурге – опять в какую-нибудь влюбился… Папа говорил, что ему он процесс выиграл в сенате и что он свое дело, за которым ездил, хорошо ведет, что он становится очень деловым, – это очень хорошо… И совсем не идет к нему борода, зачем он старит себя!.. Я ему расскажу, непременно расскажу, что я видела ее за границей… Он какой-то сердитый приехал, мисс Симпсон говорит с ним, a он едва отвечает; это даже неучтиво… И как долго я его не видела, целую вечность… Как будет с ним maman теперь, любопытно. A то она в последнее время будто избегала совсем говорить о нем… Да и папа тоже»…

– Вы недавно из-за границы вернулись, Борис Васильевич? – спрашивал между тем Острометов, тяготясь молчанием, которое считал нужным хранить до этой минуты.

– Да, – ответил Троекуров, словно спросонков, – я был за границей.

– Avec mademoiselle16? – продолжал тот, взглядывая на Машу с видимым желанием вызвать ее на ответ.

– Да, и я была тоже, – сказала она.

– В