Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Он самодовольно ухмыльнулся:

– Язык мой все еще не может отвыкнуть от своей парижской речи, je vous demande grâce pour lui, mademoiselle9. Я хотел сказать… Ho не скажу, – вы сами поймете, когда услышите моего друга Etienne… Матрена Ивановна с тобой? – обратился он к Острометову с нежданным вопросом, от которого ничего не понявшей в нем Александре Павловне сделалось даже в первую минуту жутко.

– Обязательно; мы с ней не расстаемся, – ответил, осклабясь в свою очередь, Степа.

– «Матрена Ивановна», друг моего Этьена, – поспешил объяснить Свищов, во успокоение замеченного им ужаса хозяйки, – не есть какая-либо женская особа plus où moins pschut[74]10, a некое мусикийское орудие, которым он владеет не хуже знаменитого Сихры[75]11. «Матреной Ивановной» названо оно Этьеном из присущего ему чувства патриотизма, – расхохотался неведомо к чему Свищов. – Теки за Матреной Ивановной, Etienne!

Степа встал и поспешно направился из гостиной в переднюю.

Граф Петр Капитонович Снядецкий-Лупандин счел нужным заявить о своем недоумении относительно того, что довелось ему слышать сейчас:

– О каком это «орудии» вы говорили, и почему оно должно называться «Матреной Ивановной», не понимаю!..

И он с некоторым ироническим намерением приподнял плечи и прищурился на «московского браво».

– Есть много на земле и небе, друг мой граф, что и не снилось вам на берегах Невы, – возразил на это находчивый Свищов; – воззрите и уразумейте! – примолвил он, указывая на Степу, возвращавшегося в комнату с крупною, украшенною перламутром, семиструнною гитарой в руке.

– Гитара! Все же не понимаю, почему она должна называться Матреной Ивановной, – игриво начал опять граф, – инструмент преимущественно испанский; ее бы скорее следовало назвать Инезильей или Пахитой, n’est ce pas, mademoiselle12? – обратился он с этим вопросом и умильною улыбкой к Марии Борисовне.

Она ничего не ответила, с видимым молодым любопытством вся устремившись глазами на Острометова и его «орудие».

– Так прикажете? – спросил тот хозяйку, усаживаясь на прежнее место.

– Ах, пожалуйста, я очень рада…

– С чего же начать? – говорил он, натягивая колки на ручке гитары.

– A вот сейчас граф про Испанию сказал: ты и поднеси ему из андалузской поэзии, – посоветовал Свищов.

Степа запел. Голос его, уже значительно надорванный, звучал все еще прелестными звуками мягкого грудного баритона с теноровым тембром и науськанным цыганским пошибом. Это был один из тех редких по качеству голосов, которые, как большинство получаемых русскими людьми от природы даров, гибнут безвременно от нерадения и недостатка школы… Пел он на весьма известный, действительно испанский мотив какие-то невозможные слова:

За любовь мою в награду

Ты мне слезку подари, —

И помчусь я с ней в Гренаду

На крылах моей любви.

Рассеянные по углам гостиной чада и домочадцы Всесвятского торопливыми и осторожными шагами потянулись к поющему и сомкнулись кругом него внимательною тесною стеной. Пужбольский, сдававший в эту минуту карты, откинулся, не додав прикупки, в спинку своего стула, восклицая:

– Tudieu, quelle voix13!.. Ho что это за слова, какие он слова поет?

Там я в перстень драгоценный

Эту слезку заключу

И за талисман чудесный

Своей кровью заплачу,

продолжал заливаться Степа.

– 14-Non, c’est un peu fort, это черт знает, что такое! – так и прыснул пламенный князь, вскакивая с места. – Он хочет лететь в Гренаду, со слезкой, с одною слезкой, pour la fourrer dans une bague… Да ведь она по дороге сто тысяч раз успеет высыхать «на крылах его любви»… И он за это будет свою кровь проливать; oh, l’imbécile l’imbécile-14!..

Он кинулся с места к певцу, сопровождаемый смешливым доктором, которому и голос Острометова, и этот комический взрыв его партнера доставляли равно немалое удовольствие.

– Pardon, monsieur, – обратился князь к Степе, едва допустив его допеть до конца, – кто эти слова сочинил, которые вы сейчас пели?

Степа как бы смущенно опустил глаза:

– Приятель мой один…

– Сам, сам творил, – прервал его Свищов, надрываясь от хохота и подмигивая спрашивавшему обоими глазами, – всё его, и слова и музыка, – подчеркнул он лукаво.

– Ah!.. Alors je n’ai rien à dire15, – проговорил, кланяясь, Пужбольский и быстро зашагал назад к покинутому им игорному столу.

Инцидент этот нисколько, впрочем, не помешал дальнейшему успеху «второго Фора». Несомненно красивый голос его и самый этот цыганский пошиб его пения, неотразимо действующий на русские нервы, произвели на зрителей самое чарующее впечатление. Маша не отрываясь следила за переборами руки его по струнам гитары, как будто от них, от этих струн, неслись те живые звуки, которые глубоко хватали ее за душу; но глаз она не поднимала. «Взглянешь на его лицо – и разочаруешься», – проносилось у нее в мысли… Сам Борис Васильевич, опустившись в отдалении в кресло и закрыв глаза рукой, словно ушел весь во мглу каких-то далеких, щемящих воспоминаний. Учитель Молотков, сам весьма музыкальный и обладавший хорошим голосом молодой человек, бил бессознательно ладонями по воздуху, намечая лад песни и весь словно потонув в ее забирающей мелодии…

Но вот Степа оборвал вдруг, шевельнул плечами, оглянулся кругом каким-то строгим взглядом. Руки его мягко притронулись к струнам опять…

Ай, ту, береза…

начал он pianissimo16, и чем-то неотразимо жгучим ударило теперь по сердцам у всех. Что-то ни с чем не сравнимое, родное, самобытное, несущее к какой-то далекой, таинственной стране, что-то бодрящее и сладко томительное в одно и то же время плыло и сверкало в волне этих звуков, приправленных какими-то бессмысленными, дикими словами… Все замерло на миг в лихорадочном ожидании, готовое тут же пристать на самой вершине постепенно крепчавшаго crescendo17…

Ай, ту, береза,

Ту мира береза,

Ай, те, матессе,

A я твереза.

Ой, думала, думала,

Ой, гадала, гадала![76]

И действительно, Острометов внезапно метнул еще раз взглядом кругом, и все, Маша, Молотков, Пец, Гриша, доктор Фирсов, сияя мгновенно загоревшимися глазами, подхватили разом:

Ай, ту, береза…

– Народ, сочинивший такую вещь, – великий народ, батенька мой! – вскликнул доктор Фирсов, швыряя карты свои на стол в порыве восторга.

– Не сочинил, – закипятился тут же Пужбольский, – a занес с каких-нибудь вершин Памира или в Золотой Орде ей научился. Это Восток, чистый Восток, mon cher monsieur…

– Россия-матушка, ширь, русская необъятная ширь, – стоял на своем Фирсов, смаргивая с ресниц выкатившиеся на них слезы.

Один граф Снядецкий-Лупандин не примыкал