Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

этом, потому все мы, христиане, должны прежде всего о Боге думать. Но он, – она вздрогнула опять, – он, прости меня Господи, он уже слишком… И отец твой это видит, и это его мучает, я знаю…

– Да о чем вы, maman, о чем? – спрашивала тревожно Маша. – Вася очень чувствителен, на него сегодня этот молебен за Государя и то, что рассказывал Гриша, очень подействовали, – это правда; ему, я помню, представилось, что в такой день эти гости и музыка… Он был так настроен, что это все могло показаться ему… грехом, и он ушел от него. Но все-таки я не вижу, почему вам так беспокоиться, maman…

Александра Павловна тихо провела рукой по лбу:

– Не знаю, Маша; если б я одна была у него, я, может быть, и не беспокоилась бы так. На все воля Божья, Он лучше знает… Но Вася у отца единственный сын, и я понимаю, что Борис не такого бы хотел в нем видеть…

Она примолкла на миг, глянула бесконечно нежным взглядом в глаза все так же коленопреклоненной пред ней дочери и чуть-чуть усмехнулась.

– Тебе бы надо было родиться мальчиком, Marie, a ему быть бы вместо тебя. Ты была бы готова на всякую battle of life[77]… Ты говорила с Гришей сейчас? – спросила она почти без перерыва, с видимым желанием переменить разговор.

– Говорила, maman, да! – ответила девушка, прямо глядя матери в лицо.

– Что же он? – спросила та как бы несколько неуверенным голосом.

Маша широко улыбнулась:

– Он говорит, что «выписался из больницы».

– Это что же значит – разве он был болен в Петербурге?

– Это он, мамочка, symboliquement parlant2, – и Маша совсем уж рассмеялась, – это значит, то есть, что он о той, вы знаете, больше не думает.

– Это он сам тебе сказал, или ты об этом начала? – спросила ее поспешно мать.

– Я сказала ему, что встретились с ней за границей.

– Ах, зачем ты, зачем?..

– Потому что и теперь, как и во всем, maman, я желаю знать ясно, à quoi m’en tenir3, – твердо и отчетливо ответила на это Маша.

Александра Павловна, видимо, хотела сказать что-то, но сочла неудобным или несвоевременным говорить; она только вздохнула и поднялась с места.

– Так иди к Васе, поговори с ним… Он тебе, как сестре, больше, может быть, скажет, чем матери, – проговорила она дрожавшим слегка голосом…

Отделение дома, занимаемое Васей Троекуровым и его наставником, состояло из трех комнат: первая служила «классною», следующая за ней общею им спальней, a третья, в стороне, с полками обширной библиотеки по стенам и большим письменным столом, занимавшим чуть не целую треть ее, отдана была под кабинет Вячеслава Иосифовича Павличка. Он все часы, остававшиеся ему свободными от занятий с его воспитанником, проводил за писанием большого исторического сочинения «Об отношениях юго-западных славянских народностей к России в течение первых трех веков, следовавших за эпохой апостольской миссии святых Кирилла и Мефодия».

Он только что вышел из классной, где оставил Васю одного за книгой, и прошел к себе, заперев за собой, как это было в его обычае, дверь на ключ.

– Можно войти? – громко спросила, не входя еще, Маша, притрагиваясь к замку двери в классную.

– Это ты, Маруся? – услышала она ласковый голос брата. – Войди!

Она заметила, входя, что он поспешным движением отпихнул, сложив, развернутую пред ним книгу и встал в рост пред столом, как бы с тем, чтобы закрыть ее от глаз сестры. Но дальнозоркий, быстрый глаз Маши уже успел прочесть ее заглавие: это было известное «Сказание о путешествии инока Парфения ко Святым Местам»4.

– Ты один? – спросила она, не подавая вида, что заметила его маленькую хитрость.

– Один, – ответил он, садясь опять и укладывая локоть на стол так, чтоб опять закрыть им книгу от сестры.

– A Вячеслав Иосифович? – спросила она.

Вася кивнул в сторону кабинета.

– И заперся, как всегда? – засмеялась она.

– Да, он говорит, что без этого он работать не может… Мама сейчас у меня была, – начал он тут же, с каким-то, показалось ей, беспокойством глядя на сестру.

– Да, она мне говорила, я с ней сейчас встретилась.

– Отчего это, скажи, мамаша тревожится все обо мне, Маша? Она вообразила себе почему-то, что я нездоров, хотела непременно, чтоб я термометр под мышку взял, температуру измерить… Сегодня утром еще, я понимаю, у папа в кабинете я не мог удержаться, когда говорили про это злодейство… и… так глупо расплакался… Но теперь потому, что я ушел, когда начались там эти песни и смех… Правда, я тебе скажу откровенно, – нервно, обрываясь на словах, говорил юноша, – в такой день, как сегодня, когда мы молились утром в церкви за спасение Государя…

– Ну вот, я отгадала, я так и сказала сейчас maman, – не дала договорить ему Маша, – я поняла, что тебе это показалось… грехом, Вася. Ты строже всех в доме смотришь на это… Хотя, ты понимаешь, милый, что если б это было неприлично, папа не допустил бы у себя этого пения, – промолвила она, мягким, осторожным тоном прикрывая легкий упрек, заключавшийся в этих словах.

Он понял, зарумянился весь и заволновался.

– Боже мой, Маша, неужели ты или мама можете думать, что я осмеливаюсь судить моих родителей! Да я, я…

Слезы подступали к его горлу:

– Для меня каждое их слово, желание – закон… Я просто ушел потому, что, сама ты знаешь, мне в большом обществе тяжело, особенно с незнакомыми, я тебе прямо скажу: я больше у себя люблю сидеть за книгой…

– Инока Парфения читать? – досказала Маша с чуть-чуть насмешливою улыбкой.

Вася вспыхнул еще раз, смутился, машинально отодвигая локоть от книги, на которую кивала усевшаяся у стола сестра его, и сам как бы невольно усмехнулся чрез миг.

– Да, я читал его, – словно повинился он, и глаза его мгновенно заблистали. – Ах, какая это прелесть, Маша, если бы ты знала!..

Она молча, внимательно уставилась на него несколько печальными глазами:

– Отчего это ты, скажи, Вася милый, только такие особенно книги и любишь читать?

– Отчего? – медленно повторил юноша, опустив глаза, и глубоко задумался. – Я тебе скажу, – тихо заговорил затем он, опять вскидывая свои серьезные светло-голубые глаза на сестру, – но я прошу тебя, умоляю, не говори об этом пока ни мамаше, ни папа; они ничего не скажут, может быть, но в душе, я знаю, они опять станут беспокоиться обо мне… A ты не знаешь, как мне тяжело это видеть, угадывать, Маруся!.. Я тебе скажу одну ужасную вещь, – зашептал он