Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Что это ты, Бог с тобой, Вася! – промолвила испуганно девушка.

Он закрыл себе обеими руками лицо.

– Я тебе сказал, это ужасно, я чувствую… Но ты пойми, я мучаюсь мыслью, что их огорчаю, что я не отвечаю тому, чем бы желали они видеть меня, особенно папа… Я понимаю, он такой действующий, сильный, a я… Что же делать, Маша, когда я в жизни ничего милого для себя не вижу, a одно беззаконие и грех?..

– Вася, Господи, откуда это у тебя все? – вскрикнула испуганно девушка, схватывая его за руки и наклоняясь вся к его заплаканному лицу.

– Ах, давно, Маша, давно, вот уж больше года все это преследует меня. Я помню, когда мы были прошлою осенью с maman в Москве, я говорил с Лизаветой Ивановной раз вечером, и она мне сказала вдруг: В последняя времена отступят человецы от веры, внемлюще духовом лестчим и учением бесовским, – это из Сираха… И я вот с тех пор стал думать все об этом больше и больше… Ты только подумай об этом, Маша, – говорил он, весь горя и схватывая в свою очередь руку сестры, – в какие времена мы живем с тобой!.. Ты скажешь, дом наш… Правда, у нас «по-божески живут», как говорит Анфиса Дмитриевна; но мы зато словно остров среди бурного моря… Мы и вот у Юшковых тоже… a кругом, a дальше по всей России?.. Когда Николай Иванович читает после обеда газеты папаше, разве это не ужас все, что там сообщается? Люди каждый день убивают себя и других, и все больше молодые, у которых родители от горя после этого умереть должны… Над Богом, над Церковью без стыда и страха смеются и кощунствуют. Повсюду нечестие, ненависть, неправда; невинных преследуют, злодеев защищают и оправдывают… И, наконец, последнее это… на царя, на помазанника Божия… Поистине, будто в «последние времена», о которых сказал Христос… Сам папа, как ты думаешь, какое все это на него действие производит? Ты никогда не замечала разве, какое лицо у него бывает иногда после такого чтения? Мне представляется, точно его раскаленным железом жгут в эти минуты, так ему больно…

– Но он и не склоняет головы пред злом, Вася, – горячо возразила ему сестра, – он старается бороться с ним, сколько может, чтобы все, по крайней мере, что от него зависит, не страдало, было ограждено от этого зла. Народу, кормящемуся от него, жить хорошо, ты сам знаешь, он о нем заботится как о собственных детях. У нас крестьяне и нравственнее, и меньше пьют, и богаче живут, чем во всех прочих частях губернии. Это говорил, ты сам слышал, за столом губернатор, когда был здесь, и он это прямо приписывал доброму влиянию папа и порядкам, которые заведены им во Всесвятском.

Она на минуту примолкла, все так же устойчиво глядя в глаза брату, и заговорила опять:

– Ты наследник папа, Вася, ты должен быть продолжателем его дела, когда его не будет на свете, и прямым помощником его, когда пройдешь свой курс в университете.

– Да, я знаю, это мой долг, это желание и мечта моего отца… Но для этого нужно то, что у него есть, его твердость, его воля. Он какой-то богатырь, папа, – вырвалось у юноши внезапным, восторженным взрывом, – вот как в былинах наших поется о Вольге или Добрыне… Но я, я чувствую, во мне нет силы. Мне не командовать, как ему, дано, Маша; я годен на то только, чтобы молиться за наш народ и с нашим народом, – проговорил он чуть слышно, опуская руки и глаза будто в изнеможении.

– Что же это, ты в монахи хочешь? – вся бледная, таким же шепотом проговорила Маша.

– Нет… во священники, – едва расслышала она его ответ и всплеснула руками.

– В священники! – повторила она, как бы еще не веря ушам своим.

Он быстро поднял теперь глаза и заговорил лихорадочно-быстро, с видимым намерением не дать ей времени на возражение:

– Я знаю, знаю все, что на это могут мне сказать: что это ни с чем не сообразно, не согласно ни с обычаями, ни сознанием, ни с тем, наконец, что мне предстоит, как ты вот сейчас сказала, как «продолжателю дела моего отца». Но ведь против этого я могу тебе сказать, что прежде, в Малороссии, это именно было в обычае в дворянском сословии идти во священники. Не далее как в нашем роде прадед папа по матери, Моисей Петрович Остроженко, полковник малороссийского войска, под старость поставлен был настоятелем церкви своего же села, Глубокого, которое досталось папа после дяди. Ты видишь!.. А ты подумай, Маша, если б я там же, в Глубоком, или хоть здесь бы во Всесвятском, призван был священнодействовать, быть духовным отцом наших крестьян, разве я не был бы настоящим тогда помощником в деле моего отца и не избрал бы вместе с тем лучшее, что дано человеку сделать на земле?

Маша безмолвно глядела на него; она старалась разобрать в голове своей, что из этих болезненно волновавших ее слов брата следовало отнести на долю юношеского, временного увлечения и что, с другой стороны, заключалось в них действительно грозного для чаяния, для будущего ее родителей.

– Мне говорила Лизавета Ивановна про одного отца Алексея, – продолжал между тем Вася, – он теперь в Петербурге в каком-то приходе, а пред этим был священником в одном селе той же Петербургской губернии. Ему было не более двадцати пяти лет, когда он поступил туда. Село это было самое разоренное во всем уезде, народ от пьянства дошел до того, что нищенствовал по дорогам, воровал и разбойничал до того, что многих должны были в Сибирь сослать, а дети от неухода и бедности умирали чуть не все до одного, едва родясь. И, благодаря пастырскому слову этого священника, его заботам и участию ко всякой беде, ко всяким затруднениям прихожан, в пятнадцать лет времени село это узнать нельзя было: вместо развалин построились крепкие, здоровые избы, кабак общим приговором крестьян закрыт был на вечные времена, на их счет выстроена прекрасная каменная школа, и теперь в этом селе нет, говорят, крестьянского дома, в котором не было бы по крайней мере трех лошадей и столько же коров. Зимой крестьяне эти ездят извозничать в Петербург, и один приезжавший оттуда знакомый Лизаветы Ивановны ездил с таким извозчиком и от него все это слышал про их бывшего пастыря, которого