Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

впечатлениями своими к такому потоку общего увлечения. Он даже удивлялся, что «девушка хорошего дома, как дочь генерала Троекурова, могла так прямо, вместе с какими-нибудь служащими у ее отца», подпевать «глупой цыганской песне»… «Уж, конечно, в Петербурге она себе этого сделать не позволила бы… но тут, конечно, провинция»… A «этот поющий купчик», на которого «точно на Патти18 глазеет и с ума сходит здешняя деревенщина», – он ему решительно не нравился.

Подсевший к нему Свищов еще более разбередил проступавшее у него чувство нерасположения к «этому купчику»:

– Талант-с своего рода, – шепнул он ему на ухо, подмигивая и хихикая, – соперник опасный!

Петр Капитонович огрызся:

– Не нахожу, и притом к чему тут вы о каком-то сопернике говорите!..

И он отвернулся от него, изображая на лице своем оскорбленное достоинство.

– Тридцать тысяч дохода и от поротых татарами знаменитых бояр происходит, – хихикнул еще раз ему под ухо, не смущаясь, нахал.

– Еще, еще, пожалуйста!.. – раздавалось кругом между тем.

– «Чаруй меня, чаруй!» – запел даже с места, к общему хохоту, своим фальшивым голосом Фирсов, на припев известного романса Даргомыжского19.

Пение продолжалось до истощения всего имевшегося в запасе у Степы репертуара. Общее настроение притом поднято было до той точки возбуждения, за которою неминуемо должно следовать утомление. Но всё еще глаза горели, и что-то разнеженное сказывалось у всех на лицах…

– A где же Вася? – спросила вдруг Александра Павловна, обернувшись к наставнику сына, Павличку, тихо в эту минуту подошедшему и опустившемуся на стул за ее креслом. – Он тут был сейчас…

– Он сказал мне, что к себе пойдет, – ответил тот как бы несколько недовольным тоном.

– Здоров он? – тревожно спросила она.

– Совсем здоров, я спрашивал…

– Так отчего же… – не договорила она.

– Шумно, говорит, слишком.

Она вздохнула.

– Я его удерживал… Но полагаю, что было бы вредно, если бы принуждали его к тому, что противно его наклонностям. Это только заставило бы его упорнее следовать им, – объяснил, будто извиняясь в чем-то, Павличек.

– Да, да, конечно, – прошептала Александра Павловна, подавляя новый вздох.

– Ну-с, пора, Троженков ждет нас, – шепнул, подходя опять к графу, «московский браво», – десятый час в начале, пока доедем…

Петр Капитонович растерянно (ему даже жутко стало от мысли, что «вот-вот сейчас и уехать отсюда надо») взглянул на него, но тут же послушно поднялся с места и стал прощаться.

– Разве вы не поужинаете с нами? – спросила любезно, удерживая его, хозяйка.

– 20-Mille mercis, madame, – ответил за него, расшаркиваясь, Свищов, – луна взошла, как раз время пуститься в путь по нашим отвратительным путям преграждения, – сострил он, – au clair de la lune mon ami Pierrot-20 и покорный ваш слуга будут иметь по крайней мере возможность знать, на каком именно месте обречены они сломить себе шею, – громко захохотал он в заключение, между тем как исполненное все того же достоинства лицо его товарища по путям преграждения стало вдруг чернее тучи.

Степа, перекинув через плечо орденскую ленту, на которой подвязана была его «Матрена Ивановна» – что придавало ему некий вид маскарадного трубадура, – принялся прощаться в свою очередь.

– Спасибо вам, ото всей души спасибо! – горячо проговорила Маша, протягивая ему руку и крепко, своим мужским движением, сжимая ее. – Вы нам всем доставили сегодня такую радость… Я говорю радость — это больше, чем удовольствие… Надеюсь, это не в последний раз?

Он не успел ответить.

– N’ayez peur, mademoiselle21, – возгласил за него Свищов, – друг мой Etienne и неразрывная с ним Матрена Ивановна к услугам вашим во все дни и часы их музами хранимого существования.

– Позвольте, – говорил тем временем граф, подходя к Борису Васильевичу и раскланиваясь с самою отборною светскостью, – позвольте выразить вашему превосходительству душевнейшую благодарность за ласковый прием ваш… и вместе с тем надеяться, что вы не откажете мне в дозволении теперь, как соседу, наскучать вам изредка моим посещением…

– Очень рад… До свидания! – промолвил Троекуров, пожимая протянутую ему руку. – Прощайте-с, – заметно подчеркнул он, отвечая этими словами на прощальный поклон подошедшего в эту минуту Свищова…

«Э-э, да это, брат, тебе абшид en toute forme»22, – основательно объяснил себе Петр Капитонович и покосился на своего спутника, сложив губы в презрительную по адресу его улыбку.

Хозяева, по неизменному им обычаю, проводили гостей до самой передней.

– Il est vraiment tout a fait impossible, ce monsieur23 Свищов, – тихо сказала мужу, возвращаясь в гостиную, Александра Павловна, – у него со всеми такая неприятная фамильярность…

– Все они хороши, – промолвил сквозь зубы Борис Васильевич, – образчики русской воспитанности в последовательности поколений.

И он отошел к Павлу Васильевичу Юшкову и усевшемуся подле него директору завода Пецу, оживленно о чем-то заговорившим в эту минуту.

Александра Павловна быстро прошла чрез гостиную в свой покой, a оттуда в отделение дома, которое занимали сын ее и Вячеслав Иосифович Павличек.

Между тем в тарантасе, увозившем из Всесвятского графа Снядецкого-Лупандина с его спутником Свищовым, происходил такого рода разговор.

– Вы меня извините, – говорил Петр Капитонович (он был очень возбужден и видимо старался поддержать в себе это возбуждение), – вы меня извините, но я принужден выразить… заметить, так сказать, вам мое удивление тому, как вы, можно сказать, странно… более даже, чем странно, относились ко мне в доме, где я в первый раз… и где по моему положению я заслуживаю, позвольте мне сказать, более уважения…

– Да вы это о чем, с чего вы? – спрашивал недоумело «московский браво», стараясь в темноте разглядеть выражение лица говорившего.

– Тем более, – продолжал язвительно тот, – что, сколько я мог заметить, сами вы не пользуетесь в этом доме каким-нибудь, так сказать, особенным расположением.

– A на черта оно мне нужно! – воскликнул нахал. – Плюю я на их расположение.

– Так, может быть, и они со своей стороны… – начал и не договорил граф, – a это мне, позвольте вам сказать, весьма неприятно, что вы позволяете себе при дамах называть меня таким неприличным образом…

– Как это называть… про что это вы?

– Сами, кажется, должны понять!.. Если бы мы были с вами и в более, так сказать, интимных отношениях, так и тут… A мы с вами подавно только на железной дороге познакомились, и вы позволяете себе при дамах называть меня каким-то Pierrot… Я для вас не Pierrot, милостивый государь, и ни для кого не желаю быть Pierrot, и не могу дозволить вам этой дерзости, – кипятился все более и более Петр Капитонович, – не могу и не хочу! – кричал он уже криком, стуча кулаком по кожаному фартуку, пристегнутому к кузову тарантаса.

Свищов расхохотался самым бесцеремонным