Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– В первый, да.

Степа выразил на лице своем необыкновенное удовольствие:

– Я воображаю ваше восхищение!

– Чему?

– Ah, mon Dieu, всем… Помилуйте, Европа… После нашего-то…

Маша подняла на него весело загоревшиеся глаза:

– Я наше предпочитаю… Да и вы тоже, кажется?

– Я? Почему вы так думаете?

– Я вас встретила на днях… – ведь это были вы? в такой большой шапке, наряженные в допетровский костюм… Я так и рассудила, что вы непременно должны быть славянофил.

Под усами Бориса Васильевича скользнула невольная улыбка; он повел чуть-чуть взглядом в сторону Степы и затем осторожно покачал головой по адресу дочери.

Степа покраснел до самых ушей, но нашелся:

– Это у меня фамильный наряд, от предка моего, Ефрема Острометова, бывшего стольником при царе Михаиле Федоровиче.

– Скажите, пожалуйста, как он у вас хорошо сохранился! – самым серьезным тоном проговорила Маша. – Я думала, вы его из театра взяли.

Хозяин счел нужным положить конец этому разговору:

– Monsieur Blanchard, – обратился он к французу, – в какую вышину полагаете вы вывести стены школы?

Blanchard пустился в технические объяснения.

Но и до хозяйки и до ее гостя с левой стороны донесся через разделяющее их от Маши пространство стола хвостик разговора ее с потомком «стольника Острометова». Александра Павловна вспомнила, как Маша на днях, по возвращении с прогулки, рассказывала ей, хохоча, об этой встрече с ним, и с ужасом, широко открыв глаза, устремила их теперь на дочь. Граф Снядецкий-Лупандин повел в свою очередь глазами на смутившееся на миг лицо Степы – и ухмыльнулся. Степа поймал на лету этот взгляд и вскипел с этой минуты непримиримою ненавистью к петербургскому «аристократу»…

– Вы об этом с Борисом Васильевичем поговорите, – громко промолвил в это время Павел Васильевич Юшков, отвечая этими словами на целую речь, которую вел ему с самого начала обеда сидевший подле него Свищов.

– О чем это? – спросил, оборачиваясь, Троекуров.

– О железной дороге на ***; которая должна примкнуть к магистральной линии у нашего города.

– А разве такая линия предполагается?

– Это будет в значительной мере зависеть от вашего превосходительства, – полушепотом, как бы таинственно, произнес «московский браво» и даже подмигнул слегка.

Борис Васильевич вопросительно взглянул на него только и обратился снова с каким-то вопросом к Бланшару.

XII

В гостиной, куда перешли пить кофе, общество разбилось на группы. Хозяйка, ужасно озабоченная мыслью об «шсоуепапсе»1 Маши с этим «бедным молодым человеком, который в первый раз приехал в дом обедать», всячески старалась собственною своею любезностью изгладить в нем «дурное впечатление», какое, по ее мнению, должна была произвести на него ее дочь. Она посадила его теперь подле себя, расспрашивала подробно обо всем, что в ее понятиях могло интересовать его: о его матери, о которой она слыхала как о большой музыкантше, о месте его воспитания, о том, живал ли он и прежде в деревне и нравится ли ему природа их местностей. Степа, состоявший всегда с матерью в отношениях двух враждующих лагерей, ни в каких местах воспитания не пробывший долее шести месяцев и любивший природу единственно на холсте театральной декорации, отвечал на это, закатывая глаза к потолку, что, мол, потеря матери нанесла ему «зияющую рану, которую никакое время не в состоянии будет закрыть», что «счастливейшими годами его жизни будут, конечно, всегда его студенческие годы» и что «жизнь он разумеет только в природе и для природы». Александра Павловна даже несколько умилилась, услыхав такие хорошие, хотя и не совсем понятные ей слова.

А граф Снядецкий-Лупандин между тем расточал все цветы своей петербургской светскости пред взиравшею на него безмолвно и как бы пытливо Машей. Она будто изучала его, она «таких» еще не видала. «Говори, говори, любопытно!» – прочел бы он, если бы был способен к наблюдательности, в эту минуту в ее голубых, искрившихся и внимательных глазах. Но он, сидя против нее на кончике кресла с чашкою кофе в руках, до горячей влаги которого не решались еще притронуться его губы, он объяснял себе внимательное выражение этих глаз тем выгодным впечатлением, которое очевидно производили на нее его особа, его «светское положение», интерес, вносимый в ее «скучную деревенскую жизнь» тем, что он рассказывал ей о столичной жизни, о том высшем мире, о котором, говорил он себе, «она не может иметь никакого понятия»… Он со своего чиновничьего мировоззрения не в состоянии был угадать, что эта воспитанная в деревенской глуши девушка складывала в уме своем изо всего того, что сообщал он ей, заключение о нем самом, недалеко расходившееся с тем, какое о нем вывел большой петербургский свет, вслед за его появлением в гостиных в его новоприобретенном графском звании. Он почитал себя ровней, чуть даже не выше стоящим на иерархической лестнице («ведь она же не титулованная», рассуждал он) этой дочери «никакой должности не занимающего отставного генерала», которой повествовал он теперь все о тех же александровских кавалерах, партнерах его в клубе, о последнем выходе в Зимнем и о назначении графа Паванова, – «этого véritable homme d’état»2, пояснял он внушительным тоном, – на высший государственный пост.

– Паванов? – повторила вопросительно Маша. – Ах, да! – вспомнила она, – он еще родня папа.

– Родня? – протянул Петр Капитонович с особым оттенком уважительности и впал даже в некоторую задумчивость по этому случаю.

«Тут всё, всё, – красота, воспитание, богатство, связи, большие связи! – перебирал он мысленно. – И к тому еще какой-то оригинал или лентяй отец, который держит ее взаперти в деревне и ждет, чтобы петербургские женихи явились к нему сюда за лакомым кусочком… Ну и прекрасно, прекрасно, я тут теперь, тут и посмотрим теперь, посмотрим…»

И Петр Капитонович умильно, искательно прижмуривая глазки от сладости охватывавших его чаяний, обращался снова к девушке с рассказами о шталмейстере князе Шастунове и статс-секретаре Мольском, с которыми он был «tout à fait intime»3…

A на противоположном конце гостиной «московский браво», стоя покачиваясь на каблуках и вздергивая молодцеватым движением руки зуавские усы свои вверх, объяснял безмолвно курившим сидя на диване хозяину дома и Павлу Васильевичу Юшкову «неисчислимые выгоды», обещаемые новопредполагавшеюся железною дорогой, о которой, многозначительно подчеркивал Свищов, «он уполномочен переговорить с ними».

– Кем же это? – коротко спросил Троекуров.

– Позвольте до поры до времени умолчать об этом, – с тем же многозначительным видом ответил тот, – для нас прежде всего важно, чтобы ваше превосходительство и многоуважаемый Павел Васильевич, как лица, влиятельные не только в здешнем уезде, но и во всей губернии, дали, так сказать, моральную опору нашему проекту.

– «Вашему»? Кто же это вы? – спросил опять Борис