Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

И вдруг опять, на днях, среди еле зеленеющих весенних полей, на границе своих владений, он встретился с нею – она промчалась мимо него на гнедом английском скакуне, свежая, как майский день, под своею мягкою шляпой, украшенною вороньим крылом, – промчалась и тут же через минуту сдержала лошадь, остановилась и обернулась, глядя на него издали с выражением глубокого изумления и едва сдерживаемого смеха… A он – он ехал шутом, в боярской своей шапке и обшитом галунами охабне, на своей гремящей бубенцами тройке – ехал к какому-то мелкопоместному соседу из отставных поручиков, состоявшему в числе все той же его «забубенной» компании. Степа покраснел по самые глаза: сознание этого своего шутовства в первый еще раз сказалось у него в мысли. «Пошел!» – крикнул он кучеру, машинально опустив голову и съежась как бы с тем, чтоб умалиться, стаять, исчезнуть от этих направленных на него издали девичьих глаз. Он мчался так с версту, погоняя своего возницу и рискуя сто раз сломать дроги и колеса своего экипажа на рытвинах и колеях размытой тающими снеговыми ручьями дороги. Когда он решился наконец глянуть назад, наездница уже исчезла. «Легче!» – приказал он и вздохнул не то радостным, не то тяжелым вздохом.

Кучер, бойкий молодой парень, обращавшийся с барином с тою фамильярностью, которую современный прогресс внес в нравы молодого поколения русского простонародья (со Степой, впрочем, никто иначе не обращался), обернулся к нему, широко осклабясь:

– Лихо ездит барышня! – подмигнул он с видимым одобрением. – Первый сорт!

– Не знаешь, кто? – быстро спросил Степан Гаврилович.

– Как не знать! Первого, значит, богача по здешнему месту, генерала Троекурова дочка будет…

Он еще раз обернулся и подмигнул барину:

– Посвататься бы вот вам, Степан Гаврилович.

– А ты помалчивай лучше, своротишь сейчас! – крикнул как бы гневно на него Острометов.

Но слова парня так сочувственно откликались в глубине его души, что он в то же время чуть не прыгал на своем сиденье… «Дочь генерала Троекурова, первого богача по здешнему месту, влиятельнейшего лица по всей губернии, со связями, значением в Петербурге, гордеца, не желающего принять никакой, ни дворянской, ни земской должности, а между тем вертящего всем и всеми», – об этом довольно наслушался Степа от соседей со времени приезда своего в деревню: да кому же и в самой Москве не известно было имя этого аристократа… «Вот этакую кралю подхватить да сесть с нею рядом в ложе бельэтажа или проехать на тысячных рысаках в коляске, на гулянье в парке, – фу ты, шик какой!» – стояло у него неотразимо в голове… Да и чем же в самом деле не жених он ей? Он же сам богат и «именит родом», и «собой картина», и «артист» – он не видит причины, которая могла бы ему помешать стать претендентом на руку этой красавицы, дочери этого «аристократа»… Надо, конечно, покончить тотчас же с тем безобразием, с тою компанией, в которой протекала его жизнь до сих пор: это сказалось как-то разом, как бы какою-то извне налегавшею на него властью в эту минуту. Кучер его поэтому был весьма удивлен, когда, не доезжая полуверсты до усадьбы соседа, к которому отправлялись они, барин велел ему свернуть направо и править на Углы, имение предводителя Юшкова, с которым Острометов уже был знаком как с лицом официальным, являвшись к нему по случаю ввода его во владение имением после смерти матери.

Но бойкий парень удивился еще более и даже вознегодовал несколько, когда, не отъехав и нескольких сажен по новому направлению, барин отдал новое ему приказание повернуть назад.

– Куда ж это опять? – грубовато спросил он.

– Домой.

Парень круто и сердито дернул вожжами.

– Ну вы, баламуты!.. – неведомо по какому адресу пропустил он сквозь зубы.

А барин в это время рассуждал про себя, оглядывая свой боярский костюм: «Нельзя в этом, нельзя; старых понятий господин, за ряженого примет, всерьез теперь играть требуется»…

Он вернулся домой, а на другой день, облачившись с утра в серьезный туалет, вышел к завтраку, за которым и произошла та сцена, о которой мы только что доложили читателю и после коей Степан Гаврилович, во избежание дальнейших неприятностей, выскочил из столовой и укатил из Борисова во всю прыть своих лошадей. Он на этот раз направился прямо в Углы, застал Павла Григорьевича Юшкова дома и, приняв, насколько это было в его силах, скромный вид, сообщил ему заискивающим тоном, что он, решившись поселиться на постоянное жительство в деревне, желал бы иметь честь познакомиться с достойнейшими представителями местного дворянского сословия, а потому и счел нужным явиться прежде всего к нему, Павлу Григорьевичу, а затем осмеливается просить представить его как нового помещика и «его превосходительству генералу Троекурову», о котором он так много слышал «как о лице замечательном во всех отношениях».

Старый моряк, чуть-чуть нахмурившись, поглядел на него (о бессмысленном образе жизни «нового помещика» в его Борисове дошли до него слухи); не нравился ему этот жирный, белый, купеческого склада франт, но отказать ему в просьбе он не считал возможным уже по своему званию предводителя относительно дворянина его уезда.

– Извольте-с, – проговорил он скороговоркой, – я сейчас сам собираюсь во Всесвятское, так если вам угодно будет…

Огоньки запрыгали от радости в глазах Степы:

– С наслаждением! – точно захлебываясь, проговорил он.

Но, к немалому его огорчению, тому, на что так страстно надеялся он, не суждено было сбыться на этот раз. Во Всесвятском дома была одна Александра Павловна; Троекуров с дочерью уехали верхом в город, где у Бориса Васильевича было какое-то дело по заводу, и должны были вернуться только вечером. Сама хозяйка страдала мигренью, и Острометов понял, что было бы с его стороны совершенно бестактным продолжить свой визит более, чем этого требовало строгое приличие. Он поднялся чрез полчаса совершенно безцветного разговора и принялся прощаться. Александра Павловна протянула ему руку:

– Борис Васильевич будет очень сожалеть, что вы не застали его дома. Но, надеюсь, вы у нас не последний раз… Приезжайте попросту, по-деревенски, как-нибудь обедать, – примолвила она с обычной ей доброжелательностью и ласковостью обращения.

– С наслаждением! – вскликнул Степа, поднося руку к сердцу и расшаркиваясь настоящим театральным маркизом.

Боясь возвратиться в Борисово, где гости его могли бы остаться назло ему, и его могла ожидать «некоторая трепка», как говорил он себе мысленно, – он отправился из Всесвятского к тому соседу, к которому не доехал накануне, и остался у него ночевать, отправив кучера в