Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Борисово за вестями и с приказом приехать за ним на следующий день на свежих лошадях. Парень вернулся с докладом об отбытии компании, причем, мол, перебита была ею вся фаянсовая и стеклянная посуда, стоявшая на столе в минуту сцены.

– Ну ее и с ними к черту! – махнул на это молодецки рукой Степан Гаврилович и сияющий, как пион, отправился с успокоенным сердцем восвояси.

И вот он теперь чистокровным европейцем, во фраке и белом галстуке, продушенный иланг-илангом, прикатил в карете четверкой к обеду во Всесвятское и, округляя руки, раскланивался направо и налево и жал руки незнакомым ему до этой минуты лицам, которых ему поименно называла Александра Павловна: «monsieur Blanchard», «Владимир Христианович Пец», «Петр Петрович Молотков»…

– A вот и муж мой, – обернулась она ко входившему в столовую Троекурову; – monsieur Острометов, Борис… Ах, скажите мне, пожалуйста, ваше имя и отчество; так неловко без этого, – улыбнулась она.

– Степан Гаврилович, – низко кланяясь, проговорил молодой человек.

Троекуров протянул ему руку:

– Очень рад…

И, обернувшись в сторону шедшего за ним лица, подвел его легким движением руки к жене:

– Граф Снядецкий-Лупандин, ma chère… A это дочь моя, Марья Борисовна Троекурова, – примолвил он, с улыбкой указывая гостю на Машу.

Что-то словно шилом кольнуло Степу Острометова в грудь.

Хозяйка представила его до сих пор всем, кроме дочери. A тут отец первым делом знакомит с нею этого какого-то графа, «наверно уж петербургского», и несомненно, чуял он с невыразимою тревогой, приехавшего сюда в тех же целях, с теми же намерениями, с какими он сам… Но лицо его тут же просияло:

– Pardon, Степан Гаврилович, – поспешно проговорила Александра Павловна, – я забыла познакомить вас с моею Машей.

Девушка, широко усмехаясь своими румяными устами, протянула ему руку и пожала его слегка задрожавшие пальцы быстрым и твердым, как бы мужским, движением, между тем как граф, с которым она только что обменялась таким же рукожатием на мужской манер, продолжал расшаркиваться, склонив почтительно голову несколько набок, словно никак не желая уступать в изяществе самому ему, Острометову.

– Ты помнишь господина Свищова? – сказал Троекуров жене, указывая на быстро подходившего к ним «московского браво».

– Certainement12… Как вас давно не видать было! Вы не живете более в наших странах? – спросила она.

– Je suis comme les paladins, toujours par monts et par vaux13, – ответил Свищов, молодцевато приподнимая вверх один из разбойничьих усов своих, наклоняя галантно голову и слегка пристукивая каблуком.

– Vous revenez de France, comme toujours14? – спросил его, в свою очередь, смеясь, m-r Blanchard.

– Un peu, mon neveu15! – ответил тот, подмигивая чистейшим пошибом парижскаго rapin[71].

Blanchard только поглядел на него и чуть-чуть повел плечом.

– Господа, милости просим, – сказал хозяин, направляясь к столу.

Александра Павловна села, пригласив взглядом петербургского графа занять место около себя с левой стороны (с правой постоянно сидел подле нее за столом Павел Григорьевич Юшков, когда бывал во Всесвятском).

Острометова хозяин посадил подле себя. Маша заняла свое обычное место по другой бок отца, – и восхищенный Степа имел таким образом возможность увидать вблизи предмет своего тайного обожания. Он находился, впрочем, в довольно угнетенном состоянии духа. Он еще в первый раз в жизни видел себя в настоящем порядочном обществе. Всё, начиная от хозяев и кончая последним из слуг, носило на себе печать той почтенности, внутреннего достоинства и какого-то величавого устоя жизни, о каких и понятия не мог он себе составить в богатом, но безалаберном доме своей матери, с его грубым гостеприимством и распущенностью, полным с утра гама, сутолоки и сброда всяких, Бог весть откуда и как являвшихся и пропадавших гостей, имена которых часто едва помнила его хозяйка. Это были совершенно русские семья и дом в их лучшем, возведенном в «перл создания», по выражению Гоголя, образе, в которых жилось честно и истово, по заветам дедовской старины, без всяких уступок наследственной правды беспочвенной суете новых времен. Степа не был в состоянии отдать себе ясный отчет в том, что чувствовалось им в этих стенах, но что-то похожее на испуг овладело им в первые минуты – первый раз в жизни почувствовал он боязнь за свою «порядочность»… Но присущее ему самомнение тотчас же взяло верх над этим проблеском внутренней скромности, и он, подняв глаза, обвел ими смело широкий круг своих сотрапезников. Внимание его привлекал более всего «петербургский граф», в котором он почему-то чуял себе соперника и который в свою очередь испытывал, казалось, такое же чувство некоторой неуверенности в себе. Он с видимым старанием тщился попасть в настоящий тон грансеньорства, какой почитал для себя обязательным в своем новом звании, отвечая на далеко не сложные вопросы хозяйки о том, давно ли он из Петербурга и долго ли думает оставаться в их странах. Острометов не мог не заметить при этом, что глаза этого соперника, обращаясь к матери, то и дело искрились косым лучом по направлению дочери и что выражение их не оставляло ни малейшего сомнения в том впечатлении, какое производила на него юная красавица. Сам Степа едва смел глядеть на нее, a тем более завести с нею разговор. Сидевший между ними хозяин, учтиво обменявшийся с ним несколькими словами бессодержательного разговора и впавший затем в какое-то озабоченное по-видимому молчание, счел бы это, вероятно, неприличным, рассуждал Степа… Маша, видимо, также не испытывала никакого особенного желания завести с ним речь и с серьезным лицом разговаривала вполголоса с высоким французом Бланшаром, чертившим кончиком ножа по своей тарелке какой-то воображаемый план (план строившейся во Всесвятском новой школы, находившейся под особым попечением девушки). От времени до времени глаза ее, как заметил Степа, отрывались на миг от этой тарелки ее соседа и, чуть-чуть прищурившись, устремлялись на противоположную сторону стола, где между седовласою дамой с английским типом облика и плотным господином с огненною бородой и сердитым выражением лица сидел белокурый и нежнолицый молодой человек, который в свою очередь задумчиво и украдкой вскидывал от времени до времени глаза на Машу и тотчас же как бы боязливо опускал их… «Это еще кто?» – спрашивал себя Острометов, покусывая озабоченно усы.

Маша и Гриша Юшков поглядывали друг на друга с каким-то странным чувством любопытства и как бы некоторой бессознательной тревоги. Они давно не видались, почти год целый. Что-то совсем новое сказывалось молодому человеку в выражении, во взгляде, сдержанных движениях этой девушки, успевшей за время его отсутствия расцвести во всю полноту своей женской прелести. Он не имел еще случая говорить с нею,