Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Ну и довольно, – проговорил он твердо, – обещаю тебе, что ни ты, никто не услышит от меня слова об этом, пока я совершеннолетним не буду, чтобы никто не имел права попрекнуть меня ребячеством… A там… там как Бог мне повелит, так я и поступлю!..

Он усмехнулся, протянул руку сестре:

– Так, Маша, ты довольна?

Она глубоко вздохнула:

– «Довольна»… не знаю: но, мне кажется, другого нельзя от тебя и требовать пока, – ответила она не сейчас. – Ну и прощай!.. Поздно, ты, верно, скоро спать ляжешь?

– Да, одиннадцать, лягу, сейчас.

Она коснулась его лба своими свежими губами:

– Ложись и постарайся не видать твоих тех снов… – проговорила она ему на ухо звеневшим глубокою печалью голосом.

Вася довел ее до двери, опустил голову на грудь и медленными шагами подошел к ближайшему, освобожденному уже от своей зимней рамы окну. Он растворил его на обе половинки и жадно потянул грудью струю широко ворвавшегося извне свежего весеннего воздуха… Месячная ночь, мягкая и теплая, стояла над землей, вся проникнутая торжеством и тайною; в неизмеримых пространствах неба бледными точками сверкали алмазные звезды, миры неисчислимые, как пески морские…

Вася долго и недвижно вглядывался в эту ночь, в эти неизмеримо далекие звезды. Его уносил неудержимый молитвенный восторг… «О свете тихий безсмертнаго Отца Небеснаго, – шептали бессознательно уста его, – о Христе Спасе, Сыне Божий…»

Стихи из «Иоанна Дамаскина» Толстого, которого он знал наизусть, так и ворвались ему в память, в душу, в эту минуту:

«О, мой Господь, моя надежда,

Моя и сила, и покров, —

начал он уже громко, —

Тебе хочу я все мышленья,

Тебе всех мыслей благодать,

И думы дня, и ночи бденья,

И сердца каждое биенье,

И душу всю мою отдать!..»

И новые отрадные, блаженные слезы заструились по нежному лицу его.

XV

В это же время в пятнадцати верстах от Всесвятского, в низеньком, закопченном зальце усадьбы, принадлежавшей давно знакомому моим читателям Степану Акимовичу Троженкову, сидели сам хозяин и полчаса тому назад прибывший к нему гость.

Это был еще молодой человек, весьма невзрачного и мрачного вида, коренастый и сутулый, одетый в поношенное пальто, из-под которого, охватывая тесно его красновато-бурую, мясистую шею, выглядывал косой ворот грязной ситцевой рубахи, и в высоких сапогах поверх брюк. Выбритая, по-видимому, за несколько дней борода успела уже опять отрасти рыжеватою щетиной волос колючих и жестких, как и волосы на голове, очевидно одновременно с бородою остриженные под гребень. Небольшие, узкие глазки, как бы неохотно подымавшиеся на говорившего с ним из-под нависших над ними бровей, бегали по сторонам с выражением какой-то чуткой, стоявшей вечно настороже подозрительности.

Хозяин в свою очередь с едва скрываемою досадой и внутренним волнением поглядывал на своего гостя. Господин этот, что говорится, как снег на голову упал к нему в дом, – в эту маленькую залу, служившую ему столовой, где он только что расположился чай пить в одиночестве. Вошел нежданно из сада в отворенную туда дверь, спросил, кланяясь и не снимая фуражки с головы, такой-то ли он, «Троженков Степан Акимыч», и, получив утвердительный ответ, протянул ему вытащенную из кармана визитную карточку, a сам угрюмо и устало опустился на стул, насупротив хозяина и, не ожидая его приглашения:

– Налейте-ка мне стакан, смерть пить хочется, – проговорил он.

Хозяина видимо покоробила такая нежданная бесцеремонность. Он молча и насупившись передвинул через стол гостю уже налитый им для себя стакан, взглянул небрежно на переданную им карточку…

На ней стояли имя, отчество и фамилия одного его, Троженкова, московского знакомого и приписка рукой этого последнего: «Очень прошу передать подателю сего следующее с вас за сделанные мною по вашим поручениям в Москве покупки, счета по которым вам мною пересланы». Приписка заканчивалась крючком в виде росчерка, имевшим, по-видимому, некое особое значение, так как устремившиеся на него глаза Степана Акимовича как-то усиленно заморгали, и карточка слегка задрожала в державшей ее руке его.

– Вы в Москве… проездом были? – спросил он гостя каким-то неопределенным тоном.

– Был в Москве, да! – уронил тот, не понимая или не желая понять то именно, что его спрашивали.

– Как нашли вы Степана Михайловича? Здоров он?

– Должно быть.

– Вы с ним давно знакомы?

– Не видал никогда.

– Как же так?..

Троженков кивнул недоумело на карточку, которую все еще держал в руке.

– Одна личность мне от него передала… Насчет подлинности не сомневайтесь, – как бы счел нужным заметить гость.

– Я и не думаю… – промямлил, не договаривая, хозяин, оглянулся кругом и спросил: – вы ко мне тут садом прошли; a экипаж же ваш где остался? я колес не слыхал.

– И слышать не могли: пехтурой добрался.

– Со станции?

– С полустанка ***.

– Восемнадцать верст! – изумленно вырвалось у Троженкова.

Тот только плечом вздернул.

– С утра, стало, маршировали?..

И, не дождавшись ответа:

– Осмелюсь спросить имя и отчество ваше, – молвил, искательно улыбаясь, Степан Акимович, – так, знаете, неловко в разговоре, когда не знаешь…

– Зовут меня Лев Гурьевич, по фамилии Бобруйский… Соответствующий сему и паспорт имею при себе, – прибавил он, с каким-то дерзким вызовом на лице глядя на своего собеседника.

Тот как-то растерянно ухмыльнулся:

– Паспорт, да, конечно, ввиду полиции… Вы из Петербурга собственно? – спросил он вдруг.

Называвший себя Бобруйским качнул утвердительно головой:

– Состою студентом в Технологическом институте.

– Тз-з-к, – протянул Троженков и примолвил, – пошла там теперь травля на молодежь, а?

Бобруйский скривил губы в презрительную усмешку:

– Известно, с перепуга мероприятия потребовались…

Троженков ухмыльнулся опять:

– Как же, как же, читали, бессменных дворников завели, нумера на фонарях чтобы горели; генерал-губернаторов по провинциям разогнали, добрым людям жить мешать…

Он повел еще раз осторожно взглядом кругом, наклонился через стол к гостю и выговорил коротко и спешно:

– А не выгорело, а?

Тот так и вонзился в него своими пронзительными глазками:

– Вы что же, радуетесь, небось? – пропустил он сквозь стиснувшиеся зубы.

Троженков оторопел на миг:

– Может вы и ошибаетесь, – пробормотал он.

– A коли так, то пословицу знаете?..

– Какую?

– Прошлого поминаем, грядущего чаем.

Степан Акимович качнул недоверчиво головой вверх:

– Не выгорит и вперед, так я полагаю, – промолвил он унылым тоном.

– Кто же это вам сказал? – горячо возразил Бобруйский, весь приходя в движение.

– Да уж так, извините, что обещают синицы море зажечь, a в результате нет ничего, шиш выходит, с позволения сказать.

«Технолог» с такою злобною страстностью воззрился теперь на говорившего, что у того дрожь даже